Халиль Джебран Джебран - Сломанные крылья

Сельма покачала головой; ее глаза, казалось, искали нечто невидимое в пространстве; в грустной улыбке отразилась владевшая ею скорбь.

- Нет, - сказала она спокойно. - Нет, любимый. Небо вложило мне в руки чашу, полную уксуса и сока полыни, и я осушила ее залпом; осталось лишь несколько капель и надо стоически допить их, иначе не узнаешь, что за тайны скрыты на дне сосуда. Новой же, вышней жизни, исполненной любви, безмятежности и покоя, я недостойна. Мне не вынести ее наслаждений и радостей. Птице со сломанными крыльями осталось прыгать среди камней - она никогда не взлетит в воздух. Большие глаза видят лишь в полутьме, не выдерживая яркого света. Не говори о счастье - одно это слово ранит, как горе. Не говори о блаженстве - одна тень его страшит, как беда... Лучше взгляни на пепел моей груди...

Ты знаешь, что я люблю тебя, как мать — единственное свое дитя. Во имя такой любви я готова защищать тебя даже от себя самой. Эта любовь, очищенная огнем, и удерживает меня от бегства на край света, умеряет чувства и порывы, лишь бы ты оставался непорочен и чист, далек от злых сплетен и упреков. Конечная любовь ищет обладания любимым, бескрайней — не нужно ничего, кроме нее самой... Любовь, что приходит на заре беспечной юности, довольствуется встречами и свиданиями, растет от поцелуев и объятий; та же, что была вскормлена грудью бесконечности и опустилась в мир на крыльях ночных тайн, жаждет встречи с одной лишь вечностью, ищет услады в бессмертии и преклоняет колени только перед божественной природой духа... Узнав вчера, что архиепископ думает запретить мне выходить из дома его племянника, лишая единственной радости, что выпала на мою долю за время замужества, я долго стояла у окна, глядя на море, и думала о лежащей за ним обширной стране, о личной независимости и духовной свободе; я представляла себе, как живу рядом с тобою, окруженная фантазиями твоего духа, избалованная твоим вниманием. Такие грезы наполняют светом грудь женщины, побуждая к восстанию против ложных обычаев ради жизни под сенью справедливости и свободы; едва лишь предавшись им, я начала принижать и умалять себя, представляя нашу любовь ограниченной и слабой, неспособной явить себя пред ликом солнца. И я зарыдала — так, верно, плачет царь, что утратил царство, и богач, растерявший свои сокровища. И вот сквозь слезы мне явилось твое лицо, глаза, что пристально смотрели на меня, и я вспомнила, как ты однажды сказал: «Выстоим, как воины, грудью, а не спинами встретив мечи врагов. Побежденные, умрем мучениками, победители — заживем героями... Мука души, исполненной стойкости перед невзгодами, благороднее бегства туда, где мир и покой...» Ты произнес эти слова в ночь, когда крылья смерти распростерлись над ложем моего отца. Я же вспомнила их вчера, услышав над собой трепет крыльев отчаяния, и ощутила прилив сил, окрепла духом; во мраке тюрьмы мне открылась некая духовная свобода, что смягчает трудности и уменьшает печали, и любовь наша предстала глубокой, как море, недосягаемой, как звезды, бескрайней, как пространство.

Уже не подавленной и страждущей отправилась я к тебе, а исполненной новой силы - той, что зовет принести в жертву великое во имя еще большего: счастье быть рядом с тобой - во имя того, чтобы ты был честен в глазах людей, недосягаем для их козней... Я приходила сюда раньше с тяжкими оковами на слабых ногах, сегодня же пришла с чувством решимости, пренебрегающей тяжестью оков и дальностью пути; приходила, как трусливый, блуждающий призрак - сегодня же пришла, как сильная духом женщина, которая, чувствуя тяжесть жертвы и зная цену страданию, желает защитить возлюбленного от глупых людей и от своей алчущей души; прежде рядом с тобой я дрожала, как тень, - сегодня же пришла признаться тебе, кто я, перед священной Астартой и распятым Христом. Я - древо, выросшее в тени, но сегодня ветви мои немного понежатся в лучах солнца... Я пришла проститься с тобой, любимый, и пусть это прощание будет столь же торжественным и великим, как наша любовь, пусть оно будет как пламя, что, расплавляя золото, придает ему еще более яркий блеск.

Сельма не дала мне возразить; глаза ее сверкали, как молнии, и лучи их парализовали мой разум; лицо Сельмы исполнилось того величия и достоинства, что придавало ей вид королевы, требующей безропотного повиновения. И вдруг она бросилась мне на грудь с таким самозабвением, какого я не знал за ней прежде, обвила руками шею и поцеловала долгим, глубоким, обжигающим поцелуем, что пробудил жизнь в моем теле, приведя в волнение тайные струны души, и моя внутренняя сущность восстала против всего мира, отдавая себя во власть вышнего закона, избравшего храмом грудь Сельмы и алтарем - ее душу.

Когда зашло солнце, и последние лучи его покинули ближайшие рощи и сады, Сельма встала и вышла на середину часовни; она с таким вниманием рассматривала стены и углы, будто желала светом своих глаз придать яркость изображениям и символам; потом приблизилась к фигуре распятого Христа и, благоговейно опустившись на колени, несколько раз поцеловала его израненные стопы.

- Я выбрала твой крест, Иисус из Назарета, вместо радостей и восторгов Астарты, - прошептала она. - Кровью и слезами омывалась, пренебрегая ароматами и маслами; из сосуда, что создан для вина и вод Кяусара, глотнула уксуса и сока полыни. Прими же меня среди сподвижников Твоих, сильных в своей слабости, и возведи на Голгофу вкупе с избранными тобою, радующимися страданию и блаженными скорбью своих сердец...

Сельма повернулась ко мне.

- Теперь я с радостью вернусь в темную пещеру, где бесятся страшные призраки. Не надо жалеть меня, любимый. И не грусти -душе, что видела тень Бога, не страшны призраки дьяволов. Тех глаз, которым, пусть на миг, открылось высшее счастье, не ослепить никаким мукам мира.

Глядя вслед Сельме, что удалялась от часовни, закутанная в шелковую накидку, я чувствовал себя, как в бреду; мысли мои блуждали в мире видений, где боги восседают на тронах и ангелы записывают дела людские, духи повествуют о земной юдоли, а райские девы поют славу любви, печали и вечности.

Я очнулся, когда черные волны ночи уже заполнили мир, и долго еще блуждал под деревьями, вызывая в памяти каждое слово Сельмы, представляя себе ее жесты, позы, черты лица, прикосновение рук. И только осознав реальность разлуки, боль одиночества и горечь любовной тоски, я почувствовал, как разум мой оцепенел, судорожно сжалось сердце, и впервые в жизни мне стало по-настоящему ясно, что человек, будучи рожден свободным, живет рабом жестоких законов, созданных его отцами и дедами; что судьба, в которой видится вышняя тайна, есть подчинение настоящего прошлому, отказ от грядущего ради сиюминутных желаний. Сколько я размышлял с тех пор о внутренних побуждениях, заставивших Сельму предпочесть жизни смерть, ставил рядом благородство приносящего жертву и счастье мятежного духом, пытаясь понять, что более достойно и более свято, но смог уяснить себе лишь одно: честными и благими делает поступки искренность, а Сельма была идеалом искренности и воплощением душевной прямоты.