Синклер Льюис - Бэббит; Эроусмит

Письмо ушло. Готлиб сидел в кресле и думал вслух. Он был явно не совсем в своем уме:

— Образование! Величайший в мире гимнастический зал! Нельзя доверить ответственный пост… Не могу я больше преподавать. Но Ханзикер посмеется надо мною. Я сказал о нем правду, и мне придется… Боже мой, что же мне делать?

В это тихое исступление, когда дочери пугливо поглядывали в дверь на отца, плавной поступью вошла надежда.

Зазвонил телефон. Готлиб не ответил. На третий раздраженный звонок он снял трубку и пробурчал:

— Да, да, в чем дело?

Гнусавый и безучастный голос:

— Это М.-Ц. Готлиб?

— Доктор Готлиб!

— Ага! Как видно, это оно и есть. Не отходите. Вас вызывают по междугородному.

Затем раздалось:

— Профессор Готлиб? Говорит Досон Ханзикер. Из Питтсбурга. Милый друг, мы с великой радостью примем вас в свои ряды…

— Да… Но я…

— Вы, кажется, критиковали фармацевтические фирмы — о, мы очень внимательно читаем вырезки! — но мы убеждены, что, когда вы явитесь к нам и лучше поймете дух нашей старинной фирмы, вы станете ее поклонником. Кстати, надеюсь, я не вторгся не вовремя?

Так, с расстояния в несколько сот миль, из сине-золотой гостиной своей виллы в Севикли, Ханзикер говорил Максу Готлибу, сидевшему в залатанном кресле, и Готлиб проскрипел с отчаянным усилием соблюсти достоинство:

— Нет, ничефо.

— Отлично. Мы с радостью предложим вам, для начала, пять тысяч долларов, и мы не возражаем насчет половинного дня. Мы вам предоставим помещение, технические силы и материалы — все, что вам понадобится, а вы идите своим путем, не считаясь с нами, и разрабатывайте те вопросы, какие полагаете важными. Единственное наше требование: если вы найдете какую-нибудь сыворотку, которая представит действительно мировую ценность, мы оставляем за собою право изготовлять ее, а если это причинит нам убытки — несущественно. Мы не прочь честно заработать, где можно, но главная наша цель — служение человечеству. Конечно, если сыворотка окажется доходной, мы будем только рады предоставить вам щедрый процент. Теперь насчет практических деталей…

Готлиб при тихой и глубокой ненависти к религиозным обрядам имел одну привычку, которая сильно отдавала обрядностью.

Он часто становился на колени подле своей кровати и предавался свободному течению мысли. Это было очень похоже на молитву, хотя, конечно, он при этом не призывал и не чувствовал присутствия никакого высшего существа, помимо Макса Готлиба. В эту ночь, когда он стоял на коленях и морщины на его изнуренном лице казались мягче, он думал: «Я был ослом, ругая коммерсантов! Взять этого купца — у него есть почва под ногами. Последний приказчик — и тот ценнее, чем запуганный профессор! Толковые лаборанты. Свобода! Не надо учить кретинов! Du Heiliger!» [40] Святый боже! (нем.).

Но контракта с Досон Ханзикером у него не было.

«Досон Ханзикер и К о» поместили в медицинских журналах объявления на целую страницу, изысканным и чопорным шрифтом, уведомляя читателей, что профессор Макс Готлиб, едва ли не самый выдающийся иммунолог в мире, приступает к работе в их фирме.

В своей чикагской клинике некий доктор Раунсфилд торжествовал:

— Вот к чему приходят эти сверхумники. Простите, если кажется, что я злорадствую.

В лабораториях Эрлиха и Ру {108} 108 Стр. 474. Ру Пьер (1853–1933) — французский бактериолог, ученик и соратник Пастера, руководитель Пастеровского института в Париже; один из создателей антидифтерийной сыворотки. , Борде {109} 109 Борде Жюль (1870–1939) — бельгийский иммунолог и бактериолог, лауреат Нобелевской премии; работал в лаборатории И. И. Мечникова, основал Пастеровский институт в Брюсселе. и сэра Дэвида Брюса {110} 110 Брюс Дэвид (1855–1931) — английский бактериолог, паразитолог и эпидемиолог. Обнаружил возбудителя бруцеллеза. сокрушенно вздыхали:

— Как мог старый Макс перейти в лагерь этих торговцев пилюлями? Почему не пришел он к нам? Что ж, раз он не захотел… Voilà [41] Вот вам (франц.). . Он умер.

В поселке Уитсильвания, в Северной Дакоте, молодой врач с возмущением изливался перед женой:

— Чтобы он… именно он… Никогда бы я не поверил! Макс Готлиб изменил и пошел к этим мошенникам!

— Ну и что же! — сказала его жена. — Если он связался с деловым миром, значит, имел на то причины. Я тебе уже сказала раз: для него я ушла бы от…

— Что ж! — вздохнул муж. — Не будем осуждать. Я очень многому научился у Готлиба, и я ему благодарен… Ах, Леора, так ужасно, что именно он оступился!

А Макс Готлиб с тремя своими детьми и бледной, еле двигающейся женой прибыл на станцию Питтсбург, волоча обшарпанную корзину, эмигрантский тюк и купленный на Бонд-стрит {111} 111 Бонд-стрит — улица в Лондоне. чемодан. Из поезда он глядел на горделивые утесы, на дымный блеск реки, и сердце его молодело. Вот где пламенная предприимчивость — не плоская земля и плоские умы Уиннемака. У входа на вокзал каждое замызганное такси как будто сияло ему навстречу, и он пошел вперед победителем.

В большом доме, принадлежавшем Досону Ханзикеру и К о, Готлиб нашел такие лаборатории, о каких он и не мечтал, помогали ему не студенты, а специалист, сам преподававший бактериологию, и три проворных лаборанта, один из которых прошел немецкую школу. Готлиба с шумными приветствиями приняли в личном кабинете Ханзикера, удивительно похожем на кафедральный собор в миниатюре. Лысый череп Ханзикера принадлежал дельцу, глаза же, защищенные черепаховыми очками, были полны чувства. Он встал из-за письменного стола à la XVII век, предложил Готлибу гаванскую сигару и сказал, что ждал его с трепетным нетерпением.

В огромной столовой для персонала Готлибу представили чуть не сотню дельных молодых химиков и биологов, которые встретили его почтительно. Они ему понравились. Пусть они говорили слишком много о деньгах — почем должна продаваться новая хинная настойка и скоро ли им повысят жалованье, — зато они были свободны от напускной важности университетских преподавателей. В свои студенческие годы юный Макс умел весело смеяться, и теперь в бурных спорах к нему возвратился смех.

Жена его как будто поправлялась; дочь Мириам нашла превосходного учителя музыки; сын Роберт поступил с осени в колледж; жили они в просторном, хоть и ветхом доме; отрадно было освободиться от нудной, из года в год повторяемой неизбежной рутины преподавания; никогда в жизни Готлибу так хорошо не работалось. Он не ведал ни о чем, что творилось за стенами его лаборатории, только изредка ходил в театр или на концерт.

Прошло шесть месяцев, пока он осознал, что его молодых помощников задевает то, что сам он считал шутливыми выпадами против их меркантилизма. Им надоело его вечное рвение к математической стройности, и многие из них видели в нем скучного педанта и звали его между собой старым евреем. Его это огорчало, потому что он любил пошутить со своими сотрудниками. Он начал задавать вопросы и обследовать ханзикеровское здание. До сих пор он, кроме своей лаборатории, видел только столовую, два-три коридора да кабинет Досона Ханзикера.