Стефан Цвейг - Легенда одной жизни

Иоган.

Разумеется, разумеется, сударыня! Мне ведь и самому так тяжело. Когда я подумаю…

Входит Бюрштейн, очень спокойно и медленно. У него необычайно серьезное и почти торжественное выражение лица.

Леонораразу же становится энергичной, как и раньше.

Вот и вы, Бюрштейн! Наконец-то! Со вчерашнего дня вы без вести пропали. Я сидела с Гровиком одна за столом, сын мой тоже не соблаговолил пожаловать. Положение было до-нельзя неприятное: я уж и не знала, что сказать. Но уж вы такие люди! Все исчезают, когда нужны… все покидают меня… Вот теперь и Иоган туда же: говорит, что хочет уйти.

Бюрштейн.

Что ты, Иоган! Что случилось?

Иоган.

Мне скоро семьдесят лет. Третьего дня исполнилось сорок, что я в доме… так уж пора…

Бюрштейн.

Семьдесят лет! По тебе нельзя сказать. Странно, никогда не замечаешь по другим, а только по самому себе, что время проходит… Но неужели нельзя иначе?. Это так досадно… Дом без старого Иогана!

Иоган.

Когда-нибудь надо ведь… Так уж лучше во время…

Бюрштейн.

Как жаль! Но мы останемся, конечно, добрыми друзьями,

Жмет ему руку.

мой славный старик!

Иоган.

конечно, господин доктор, конечно…

Леонора.

Не правда ли, когда Фридрих придет, ты пришлешь его ко мне сейчас же.

Иоган.

Слушаю, сударыня!

Уходит.

Бюрштейн,глядя ему вслед.

Жаль! В самом деле, жаль! У меня такое впечатление, как если бы часть стены обвалилась в доме…

Леонора.

Я не могу его за это порицать. Он стар, почти неспособен работать и не хочет жить из милости. Этот простой, тихий человек сказал мне только что правдивое слово: «Лучше всего знаешь сам, когда начинаешь становиться другим поперек дороги». Я это так хорошо понимаю, так чувствую на самой себе, что испытываешь, когда все вокруг делается чужим… Здесь, в доме, все становится пустее, все холоднее… Это, в самом деле, музей, как сегодня сказала Кларисса, — комнаты, сплошь уставленные мертвыми вещами… И, может быть, сама я с ними вместе уже умерла и только не знаю этого… Но оставим это, есть вещи поважнее меня… Послушайте, Бюрштейн: Фридрих сегодня не пришел домой ночевать, и я его с того вечера больше не видела. Я перестала понимать, что с ним происходит, но чувствую, что его возмущение против меня все усиливается и начинает переходить все границы приличия. Не знаете ли вы случайно, где он? Вы говорили с ним?

Бюрштейн.

Да… вчера.

Леонора.

Вчера? Он ведь не возвращался домой.

Бюрштейн.

Не здесь.

Леонора.

Где же?

Бюрштейн.

У… фрау Фолькенгоф.

Леонора.

Вы?.. вы были у Фолькенгоф?.. И он… Что это значит?.. Вы вместе идете к этой особе, не сказав мне об этом ни слова?

Бюрштейн.

Мы не вместе пошли, а каждый по собственному побуждению… И оба мы были удивлены, когда встретились там.

Леонора.

Удивлены!.. Охотно верю… Я тоже удивлена! Очень удивлена, мягко выражаясь… Мой сын у этой особы… и вы… Надеюсь, я в праве спросить, что вас к ней привело…

Бюрштейн.

Я навестил ее в ваших… в наших общих интересах. Вы ведь знаете, о чем речь.

Леонора.

О письмах?

Бюрштейн.

Да.

Леонора,сделав над собою усилие, после паузы.

Они ведь сожжены?

Бюрштейн.

Нет…

Леонора.

Не сожжены?

Бюрштейн.

Нет. Все они целы.

Леонора.

Это она вам нарочно сказала, потому что вы не скрыли своего страха.

Бюрштейн.

Я сам держал их в руках. Сотни писем…

Леонора,помолчав.

Она вам их не отдала?

Бюрштейн.

Нет. Я ее, впрочем, понимаю. Мы сделали мало, чтобы заслужить ее доверие.

Леонораходит взад и вперед.

Ну, что ж… Это не имеет большого значения… Пусть делает с ними, что хочет. Карл писал всегда только короткие письма… Это не имеет особенного значения.

Бюрштейн.

Я, к сожалению, не разделяю вашего оптимизма и полагаю, что письма эти имеют огромное значение. Я думаю даже, что нам следует бояться их опубликования..

Помолчав.

У нее хранятся также юношеские стихотворения Карла и… рукопись «Геро и Леандра».

Леонора,пораженная.

Рукопись… «Геро и Леандра»… Это невозможно… Карл говорил ведь, что сжег ее…

Бюрштейн.

Но я держал ее в руках.

Леонора.

Он говорил ведь…

Бюрштейн.

Я думаю — простите меня, Фрау Леонора, но это так трудно высказать, — я думаю, что Карл был в этом вопросе с вами не вполне откровенен… Да и переписка его с фрау Фолькенгоф длилась, повидимому, дольше, чем мы думали… Вот почему я и полагаю, что ее опубликование готовит не только свету… боюсь, что и нам… много неожиданностей. Я ведь ничего об этом не подозревал… Правда, посвящение было напечатано в корректурном оттиске, который мы… ну, который больше не существует… но я думаю, что в письмах найдется еще многое, очень многое, что будет для нас еще тягостнее…

Леонорав беспокойстве расхаживает по комнате. Вдруг она останавливается и говорит совсем другим срывающимся голосом.

Что нам делать, Бюрштейн, скажите, что нам делать?.. Помогите мне, я совсем потерялась!.. Со всех сторон валятся на меня беды… Что нам делать?

Бюрштейн.

Послушайте, фрау Леонора! Я все обдумал… Но, прежде всего, садитесь-ка рядом со мною, успокойтесь и оставьте всякую горячность. Наше положение очень неблагоприятное, говорю вам это прямо. Вы попытались совершить нечто сверхчеловеческое: вы захотели великого человека, Карла — Амадея Франка, которого мы оба так страстно любили именно потому, что так близко знали его, — вы захотели этого человека показать миру не таким, каким он был, а каким, в своей любви, вы его себе рисовали, каким вы хотели его видеть и каким вам хотелось представить его человечеству. Мы многое идеализировали, — мир обозначит это более суровым термином, — но я знаю, что все вы делали, в конечном счете, ради него…

Леонора.

И ради Фридриха. Я хотела, чтобы он мог взирать на отца, как на безупречный образец.

Бюрштейн.

Вы создали легенду одной жизни, — мы ведь говорим теперь открыто, — но ныне жизнь стала сильнее легенды. Вот уже двадцать пять лет дивлюсь я вашей энергии, вашей непоколебимой силе. Но никогда не доводилось ей стоять перед более святой обязанностью. Никогда сила не была так нужна, как в это мгновенье. Соберитесь же теперь со всеми силами — и уступите.

Леонора делает жест.