Максим Горький - Жизнь Клима Самгина. Прощальный роман писателя в одном томе

«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об этом убийстве — интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз».

Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом небе нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева, дома были величественно скучны. Тон газеты «Новое время» не совпадал с погодой, передовая по-весеннему ликовала, сообщая о росте вкладов в сберегательные кассы, далее рассказывалось, что количество деревенских домохозяев, укрепивших землю в собственность, достигло почти шестисот тысяч. Самгин, прочитав это, побарабанил по столу пальцами, посвистал.

«Надобно искать квартиру».

Пред вечером он пошел к Дронову и там, раздеваясь в прихожей, услышал голос чахоточного Юрина:

— Персы «низложили» шаха, турки султана, в Германии основан Союз Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против «Союза сельских хозяев», правительство немцев отклонило предложение Англии о сокращении морских вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма… — ты думаешь, между этими фактами нет связи? Есть… и — явная…

— Подожди, кто-то пришел. О, это Клим Иванович! Самгину восклицание Таисьи показалось радостным, рукопожатие ее особенно крепким, Юрин, как всегда, полулежал в кресле, вытянув ноги под стол, опираясь затылком в спинку кресла, глядя в потолок, Таисья на стуле, рядом с ним, пред нею тетрадь, в ее руке — карандаш. Он протянул Самгину бессильную руку, не взглянув на него.

— Это хорошо, что вы пришли, будем чай пить, расскажите про Москву. А то Евгений все учит меня.

— Учение — свет, — не очень остроумно напомнил Самгин.

— Ему вредно говорить…

— Мне — все вредно, — откликнулся Юрин, двигая ногами, и все-таки были слышны его короткие, хриплые вздохи.

— Куда ты? — тревожно спросила женщина, он ответил:

— Играть.

Таисья помогла ему <���встать> на ноги, и осторожно, как слепой, он ушел в гостиную.

— Умирает — видите? — шопотом сказала женщина. Самгин молча пожал плечами и сообразил! «Она была рада, что я прервал его поучение».

Мелькнули неоформленно, исчезли слова!

«Марксизм… Смерть…»

В гостиной фисгармония медленно и неладно начинала выпевать мелодию какой-то знакомой песни, Тося, тихонько отбивая такт карандашом по тетради, спросила вполголоса:

— Хотите, чтоб я вам помогла найти квартиру? — Стена за окном осветилась солнцем и как будто отодвинулась подальше.

— Можно бы даже сейчас сходить, тут, недалеко, в нашей улице, но…

Она указала карандашей в сторону гостиной, там песня не удалась и ее сменил чей-то хорал.

«Да, наверное, она очень легко доступна. И даже развращена», — подумал Самгин, присматриваясь к лицу и бюсту женщины.

— О чем вы думаете?

— Слушаю.

— Он всегда «грает скучное.

— Сколько вам лет? Это — нескромный вопрос?

— Почему — нескромный? Двадцать четыре. Но на вид я старше, да?

— Не нахожу.

В гостиной угрюмо выли басы.

— Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом году у меня уже был ребенок. И я много работала. Отец ребенка — художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая голодная.

«Вот еще одна исповедь», — отметил Самгин, сочувственно покачав головой.

К басам фисгармонии присоединились альты, дисканта, выпевая что-то зловещее, карающее, звуки ползли в столовую, как дым, а дым папиросы, которую курил Самгин, был слишком крепок и невкусен. И вообще — все было неприятно.

— Иногда даже сахара не на что было купить. Но — бедный, он был хороший, веселый. Не шуми, Степанида Петровна. — Это было сказано старухе, которая принесла поднос с посудой.

— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!

Юрин играл, повторяя одни и те же аккорды, и от повторения сила их мрачности как будто росла, угнетая Самгина, вызывая в нем ощущение усталости. А Таисья ожесточенно упрекала:

— Ах, Клим Иванович, — почему литераторы так мало и плохо пишут о женских судьбах? Просто даже стыдно читать: все любовь, любовь…

— Но позвольте, любовь…

— Да, да, я знаю, это все говорят: смысл женской жизни! Наверное, даже коровы и лошади не думают так. Они вот любят раз в год.

Она — раздражала не тем, как говорила, а потому, что разрушала его представление о ней, ему было скучно и хотелось сказать ей что-нибудь обидное, разозлить еще больше.

— «Любовь и голод правят миром», — напомнил Самгин.

— Нет! Не верю, что это навсегда, — сказала женщина. Он отметил, что густой ее голос звучал грубо, малоподвижное лицо потемнело и неприятно расширились зрачки.

«Злится», — решил он.

— Вот — увидите, — говорила [она], — и голода не будет, и любовь будет редким счастьем, а не дурной привычкой, как теперь.

— Скучное будущее обещаете вы, — ответил он на ее смешное пророчество.

— Будет месяц любви, каждый год — месяц счастья. Май, праздник всех людей…

— Это кондитерская мечта, это от пирожного, — сказал Самгин, усмехаясь.

Таисья выпрямилась, точно готовясь кричать, но он продолжал:

— Вы сообразите: каково будет беременным работать на полях, жать хлеб.

Женщина встала, пересела на другой стул и, спрятав лицо за самоваром, сказала:

— Вот как? Вы не любите мечтать? Не верите, что будем жить лучше?

— «Хоть гирше, та инше», — сказал Дронов, появляясь в двери. — Это — бесспорно, до этого — дойдем. Прихрамывая на обе ноги по очереди, — сегодня на левую, завтра — на правую, но дойдем!

— Ты — как мышь, — встретила его Таисья и пошла в гостиную.

— Я в прихожей подслушивал, о чем вы тут… И осматривал карманы пальто. У меня перчатки вытащили и кастет. Кастет — уже второй. Вот и вооружайся. Оба раза кастеты в Думе украли, там в раздевалке, должно быть, осматривают карманы и лишнее — отбирают.

Юрин перестал играть, кашлял, Таисья что-то внушительно говорила ему, он ответил:

— Мне горячее вредно.