Эфраим Севела - Зуб мудрости

Стоит ребенку сказать что-нибудь дельное, мало-мальски толковое, и вокруг сразу ахи да охи.

– Подумать только, он рассуждает совсем как взрослый.

А почему нам не рассуждать как взрослым? Чего вы удивляетесь нашей смышлености, как будто мы безнадежные дебилы из школы для дефективных?

Мы такие же люди. Но почестнее. Только и всего. И ростом меньше. Даже зубов у нас столько же, сколько у вас. Если считать ваши фальшивые зубы.

У вас, правда, есть зубы мудрости.

Ну и что?

Моя мама, хоть и совсем не старая, а уже потеряла два зуба мудрости. Их пришлось удалить вместе с корнями.

От этого она глупее стала?

– Не терпится стать взрослой, – уколол меня папа, застав у зеркала, где я пробовала мамину помаду на своих губах.

– Нисколечко.

– Хочешь остаться маленькой?

– Да. Лилипуткой. Со старушечьим личиком.

– Тогда тебя возьмут в цирк.

– А разве я не в цирке?

Папа с воспитательной целью шлепнул меня по заду.

Меня зовут Ольга. Это красивое русское женское имя, и я его люблю. Хотя я не русская, а еврейка. Вернее, русская еврейка.

Мне тринадцать лет. Прекрасный возраст, не правда ли? Возраст Джульетты, когда она по уши влюбилась в Ромео. Возраст, когда девочка уже не девочка, а девушка. Короче говоря, когда гадкий утенок по мановению палочки превращается в лебедя.

У христиан в тринадцать лет дети проходят в церкви конфирмацию, где в торжественной обстановке под звуки органа в белых платьях с цветами в руках отмечают это чудесное превращение.

У евреев даже раньше, в двенадцать лет, девочка переступает этот порог, и торжественный обряд называется Бат-мицва.

У меня нет религии. Я выросла в коммунистической стране, где религия считается опиумом для народа. Мой собственный отец зарабатывал на жизнь чтением лекций на антирелигиозные темы, и поэтому хлеб, который я ела, никак не мог вызвать у меня любви к Богу.

Я перескочила порог без звуков органа и без пения кантора. Просто на своем дне рождения. И не в Москве, где я родилась и провела одиннадцать лет своей жизни, а в Нью-Йорке, куда мы приехали два года назад эмигрантами, бежавшими от антисемитизма в свое родное еврейское государство, но на полпути свернувшими в совершенно другую сторону, в самый большой город на земле – Нью-Йорк. Где, кстати сказать, евреев живет больше, чем во всем Израиле, и эти евреи (нью-йоркские) очень любят государство Израиль, но переселяться туда не спешат.

Я люблю Москву и вообще Россию (это моя родина), и никогда бы мы оттуда не уехали, если бы евреев там не стали преследовать. Откровенно говоря, мне теперь очень жаль Россию. Ее ожидают большие неприятности в ближайшем будущем. Один умный человек, о котором речь будет ниже, сказал вещие слова по этому поводу:

– История показала, что каждый, кто поднимает руку против евреев, кончает плохо. Так было с египетским фараоном, которого постигли десять напастей. Так было с русским царем, которого свергли и убили большевики. Так было с Гитлером, которого разгромили во второй мировой войне…

Живу я в Нью-Йорке, но, конечно, не в Манхэттене, а в Квинсе. И не в самой лучшей части Квинса. Там, где метро не под землей, а гремит над головами, лязгая колесами по рельсам, уложенным на высоких железных столбах. Ржавых от времени. Соединенных не электросваркой, как это делается сейчас, а старомодными заклепками.

И улицы тут какие-то неопрятные, малоэтажные, как в провинциальном городишке. Население смешанное, как на Ноевом ковчеге. Негры, пуэрториканцы, итальянцы, греки, китайцы, индусы и, конечно, евреи. Которые победнее. Евреи побогаче живут в другой части Квинса – Форрест Хиллс. А еще побогаче живут вообще не в Нью-Йорке, а в его роскошных пригородах: на Лонг-Айленде, в Нью-Джерси, в Коннектикуте. Там живут богатые неевреи тоже.

Когда я еду в метро, и поезд проносится над серыми крышами, грязными дворами и фабричными трубами, и лишь на горизонте вырисовываются серебристые силуэты небоскребов Манхэттена, я смотрю на лица пассажиров и прихожу к удивительному умозаключению. Бедность некрасива. Богатство – элегантно и изящно.

Меня окружают в вагоне, как на подбор, некрасивые лица. Не на ком глаз остановить. Коротконогие бесформенные пуэрториканки с бигуди на головах. Подумать только, появиться на людях в бигуди! На какой низкой стадии развития надо быть, чтоб красоваться в бигуди, то есть как бы выйти в нижнем белье. И никто не обращает внимания. Всем наплевать. В Москве бы такую даму вывели из метро и оштрафовали, чтоб впредь неповадно было.

У китайцев только детишки красивые, а сами они какие-то маленькие, неуклюжие, с плоскими лицами и одеты безвкусно.

Негры толстые, ожиревшие. Даже совсем молодые.

У греков и у итальянцев лица некрасивые, хотя эти-то народы всегда славились хорошей породой. Те, кто живут вокруг нас, исключение из этого правила.

Евреи попадаются редко и обычно это дряхлые старики, со слезящимися глазами и мокрыми носами, одетые неопрятно, как в польском местечке.

Вот такая публика меня окружает, когда я еду в метро. Интернационал бедности и уродства. Бедность никак не красит человека.

Зато в центре, в Манхэттене, на Пятой авеню этих людей не встретишь, словно полиция им туда категорически воспрещает вход. По Пятой авеню мимо роскошных витрин самых дорогих магазинов в мире ходят толпами красивые люди. Одетые, как на картинке. Породистые женщины, холеные мужчины. Одеты они с таким изяществом, с таким вкусом, что красавцы-манекены в витринах кажутся их отражением в зеркальном стекле. Какие носы, глаза, подбородки! Выставка породы.

На Пятой авеню негров мало, но те, которые встречаются там, не уступают белым, а даже превосходят их в стройности и в красоте. И одеты они порой похлеще белых. Потому что эти негры очень богаты. Это актеры, танцовщицы, манекенщицы высшего класса.

Пятая авеню – парад богатства и красоты. Эти люди никогда не опускаются до метро, и живут они не в нашем районе.

Мои соседи по метро – словно человеческие отбросы, некачественный товар. Сливки – на Пятой авеню.

В Москве я такого разделения никогда не замечала. Там в метро ездят все. И красивые, и некрасивые. И у кого больше денег, и у кого меньше денег. Там хоть под землей равенство.

Я сижу на железной скамье, сжатая соседями, в грохочущем вагоне, стены которого разрисованы хулиганскими несмываемыми надписями разного цвета, отчего вагон похож на зебру. Я – в шубке из кроличьего меха, из которой я выросла, и поэтому рукава мне коротки. Шубка облезлая, с залысинами. На коленях – холщовая сумка с книгами. На ногах мамины сапоги на меху – ей они малы. Я еду в школу. И не одна. А в сопровождении взрослого. Из нашей семьи, если так можно выразиться. Меня, созревающую девицу, оберегают от возможного посягательства хулиганов, которых в этом городе, и особенно в метро, больше, чем где-либо в мире.