Луи Селин - Путешествие на край ночи

— Фердинанд, — спросила она, — как вы думаете, будут ли здесь снова бега?

— Когда закончится война, Лола, должно быть, будут…

— Но это не наверно?..

— Нет, не наверно…

Возможность, что в Лоншане никогда больше не будет бегов, приводила ее в недоумение. Мировая печаль берет людей, чем может.

— Представьте себе, что война будет продолжаться еще очень долго, Фердинанд, несколько лет, например… Тогда для меня уже будет поздно… Я буду уже старой… Я чувствую, что будет поздно…

И она опять впала в отчаяние, как раньше из-за того лишнего кило. Чтобы утешить ее, я приводил ей на память все надежды, которые только мог вспомнить… Что ей только двадцать три года… Что война пройдет очень быстро… Что вернутся еще хорошие дни… Особенно для нее, такой хорошенькой… Что она будет еще долго нравиться. Она сделала вид, что успокоилась, чтобы не огорчать меня…

Мы покинули Лоншан. Дети тоже ушли. Осталась только пыль. Бойцы в отпуску еще бегали за счастьем, но уже в зарослях леса.

Мы шли по набережной, по направлению к Сен-Клу. Вокруг нависли блуждающие осенние туманы. У моста несколько барж, жестоко вдавленных в воду тяжелым грузом угля, толкались носом об арки.

Огромный зеленый веер развертывался за решетками. Деревья обладают всей сладостной пышностью, всей силой долгих снов. Но с тех пор, как мне пришлось играть среди них в прятки, я относился к деревьям без всякого доверия. За каждым деревом прятался труп. Главная аллея, обсаженная с двух сторон розами, вела к фонтанам. Около киоска с напитками старая дама, разливающая сельтерскую, собирала в своих юбках все вечерние тени. Дальше, на боковых дорожках, витали большие полотняные темные кубы и четырехугольники — бараки праздничной ярмарки, которую война настигла здесь и неожиданно заполнила тишиной.

— Скоро год, как они ушли! — вспомнила сельтерская старушка. — Теперь за день не встретишь и двоих… Я-то хожу по привычке… Раньше здесь бывало столько народу!..

Из всего, что произошло, старушка поняла только это. Лоле захотелось пройтись вдоль пустых палаток — странное, грустное желание.

Мы насчитали их штук двадцать: длинные, украшенные зеркалами, много маленьких — ярмарочные кондитерские, лотереи, даже маленький театрик, в котором гуляли сквозняки; палатки были повсюду, около каждого дерева; у одной из них, рядом с большой аллеей, даже не было больше занавесок: она выветривалась, как старая тайна.

Палатки уже склонялись к листьям и грязи. Мы остановились около последней, около той, что накренилась сильнее других и качалась от ветра на столбах, как корабль с развевающимися парусами, готовый оборвать последний канат. Палатка дрожала, поднявшийся ветер трепал среднее полотнище, задирал его к самому небу над крышей. На фронтоне барака еще висела старая красно-зеленая вывеска: это был когда-то тир, он назывался «Тир наций».

Некому было его сторожить. Хозяин, может быть, стрелял теперь где-нибудь вместе со своими клиентами.

Сколько пуль в маленьких мишенях, как они изрешечены белыми точками! Мишени изображали шуточную свадьбу: в первом ряду цинковая невеста с цветами, потом брат, солдат, жених с большой красной мордой и потом, во втором ряду, гости, которых, верно, часто убивали, когда ярмарка была еще в разгаре…

— Вы, должно быть, очень хорошо стреляете, Фердинанд?. Если б сейчас еще была ярмарка, мы бы устроили с вами матч… Ведь правда, что вы хорошо стреляете?..

— Нет, я не очень хорошо стреляю…

В последнем ряду, за свадьбой, еще другая раскрашенная картинка: мэрия с флагом. Должно быть, когда все это действовало, то стреляли и в мэрию, и в окна, которые со звоном отворялись, когда в них попадали, стреляли, должно быть, и в цинковый флажок, и в полк, марширующий сбоку, под гору, как мой полк на площади Клиши. Полк помещался между двумя трубками и шариками… Во все это раньше стреляли сколько влезет, теперь же стреляли в меня, вчера, и будут стрелять завтра…

— В меня тоже стреляют, Лола! — не удержался я и крикнул.

— Пойдемте! — сказала она тогда. — Вы говорите глупости, Фердинанд… И мы простудимся.

Мы пошли в сторону Сен-Клу, по главной Королевской аллее, обходя грязь; она держала меня за руку, рука у нее была маленькая, но я ни о чем не мог думать, кроме как о цинковой свадьбе в тире, которую мы оставили в тени аллеи. Я даже забывал целовать Лолу — это было сильнее меня. Я себя чувствовал как-то странно. Я даже думаю, что именно с этой минуты стало трудно успокоить мою голову со всеми ее мыслями.

Когда мы дошли до моста Сен-Клу, было уже совсем темно.

— Фердинанд, хотите пообедать у Дюваля? Вам ведь нравится у Дюваля… Вы развлечетесь… Там всегда так много народу… Или, может быть, вы хотите пообедать у меня в комнате?

В общем, в тот вечер она была очень предупредительна.

Наконец мы решили все-таки пойти к Дювалю. Но не успели сесть за стол, как учреждение это показалось мне совершенно диким. Мне казалось, что все сидящие вокруг нас рядами люди тоже ждут пуль, летящих в то время, как они жрут.

— Уходите! — предупредил я их. — Смывайтесь! Сейчас начнут стрелять! Вас убьют! Нас всех убьют!..

Меня быстренько привезли в гостиницу к Лоле. Везде я видел одно и то же. Все проходящие по коридорам «Паритца» шли на смерть, и кассиры, сидящие за кассами, они тоже были для этого сделаны, и даже этот тип внизу, у дверей «Паритца», в небесно-голубой и золотой, как солнце, форме; и еще военные, гуляющие взад и вперед офицеры, генералы, не такие красивые, как швейцар, но все-таки в форме, Все было огромным тиром, из которого не убежать.

— Сейчас начнут стрелять! — кричал я во всю глотку посредине большого салона. — Начнут стрелять. Смывайтесь все, кто может!..

А потом я кричал то же самое в окно. Прямо скандал!

— Бедный солдат! — говорили кругом.

Швейцар ласково увел меня в бар. Он заставил меня выпить, и я аккуратно выпил; потом пришли жандармы и увели меня уже менее нежно. В «Тире» тоже были жандармы. Я их видел.

Лола меня поцеловала и помогла им увести меня в наручниках.

Тогда я заболел, лежал в жару, обезумев от страха, объясняли в госпитале. Возможно. Самое лучшее, не правда ли, в этом мире — это уйти из него. Все равно, сумасшедшим или нет, в страхе или без страха.

Пошли разговоры. Одни говорили: «Этот парень анархист, его следует расстрелять. И сейчас же, без колебаний. Нечего тянуть, теперь — война!..» Но были и другие, более терпеливые, которые предпочитали говорить, что я сифилитик и совершенно искренне сумасшедший и что меня нужно запереть до конца войны или, во всяком случае, на несколько месяцев, пока они, несумасшедшие, в здравом рассудке и полной памяти, довоюют… Это доказывает, что для того, чтобы считалось, что вы обладаете здравым смыслом, нужно просто обладать зверским нахальством. Достаточно нахальства, чтобы почти все было разрешено, абсолютно все; тогда вы принадлежите к большинству, а большинство именно и решает, что есть сумасшествие, а что здравый смысл.