Луи Селин - Путешествие на край ночи

Когда мы вышли на улицу и поразмыслили, что с двадцатью франками нам не разгуляться, у Вуареза возникла еще одна мысль.

— Пойдем со мной, — говорит он мне, — к матери одного парня, который умер, когда мы были на Маасе. Я хожу каждую неделю к его родителям и рассказываю, как он умирал… Богачи… Мамаша мне каждый раз по сотне дает… Говорят, нравится им, как я рассказываю… Значит, сам понимаешь…

— А я что у них буду делать? О чем я буду с матерью говорить?

— А ты ей скажешь, что ты его тоже видел… Она тебе такую же сотенную даст… Они настоящие богачи! Я тебе говорю! Не то что этот хам Пюта… Не жадные…

— Ну что ж, пойдем, только вдруг она меня станет расспрашивать всякие подробности. Потому что, сам понимаешь, я-то ведь сына ее не знал… Начну я нести невесть что…

— Да нет, да нет, это ничего. Ты только говори то же самое, что я… Говори: да, да… Будь благонадежен! Очень она по нем плачет, понимаешь, мамаша, и говори ей про сына что хочешь, только правду… Ей только этого и надо… Все равно, что… Это нетрудно…

Я никак не мог решиться, но мне очень хотелось получить сто франков; казалось, что это так легко и что их мне посылает сама судьба.

— Ладно, — решился я наконец. — Только я лично ничего выдумывать не буду, это я тебе заранее говорю! Обещаешь? Я буду просто повторять за тобой, и все… Во-первых, как он умер, этот парень?

— Снаряд попал ему прямо в брюхо, снарядище что надо… В Гарансе это было, на берегу реки… Ни кусочка от парня не осталось, миляги! Одни воспоминания, и больше ничего… Парень он был здоровый, ладный, крепкий, спортсмен, только знаешь, против снарядов не попрешь!

— Да уж!

— Как языком слизнуло, скажу я тебе… Мамаша его по сей день не верит, по сегодняшний день! Сколько я ей ни твержу, говорит, что он пропал без вести, и все… Ерунда это… Пропал! Конечно, она не виновата, снарядов она никогда не видела, не может она этого понять, что взлетаешь ты вот на воздух, фукнешь — и кончено. А тем более сын…

— Понятно!

— Я вот уже две недели не был у них… Увидишь: как приду, мамаша меня сейчас же примет в салоне. И хорошо же у них там! Как в театре. И занавески, и ковры, и зеркала везде. Сто франков, понимаешь, это для них ничего не представляет. Как, скажем, сто су для меня… Сегодня она, по-моему, созрела для двухсот… За две недели… Вот увидишь, лакеи в золотых пуговицах.

С проспекта Анри Мартен мы свернули налево, прошли еще немного и наконец подошли к решетке.

— Видишь? — замечает Вуарез, когда мы подошли вплотную. — Вроде дворца. Я тебе говорил… Отец — важная шишка по железнодорожным делам… Мне рассказывали, что персона он большая…

— Начальник станции, — говорю я в шутку.

— Не трепись!.. Вот он, прямо к нам идет…

Но пожилой человек, на которого он мне показывал, подошел не сразу: он ходил, сгорбившись, вокруг клумбы и разговаривал с солдатом. Мы подошли. Я узнал солдата: это был тот самый запасной, которого я встретил ночью в Нуарсер-на-Лисе, куда ездил на разведку. Я даже вспомнил его имя — Робинзон.

— Ты его знаешь, этого субчика? — спрашивает меня Вуарез.

— Знаю.

— Может быть, это знакомый… Они, должно быть, говорят о матери. Только бы они нам не помешали увидеться с ней… Потому что деньги дает она…

Старик подошел к нам. Голос его дрожал.

— Мой друг, — сказал он Вуарезу, — с великой скорбью должен вам сообщить, что с тех пор, как мы не виделись, моя жена погибла, сраженная огромным горем. В четверг мы ее оставили на минуту, она об этом просила… Она плакала…

Он не мог кончить фразу. Он резко отвернулся и покинул нас.

— Я тебя узнал, — сказал я тогда Робинзону, как только старик удалился.

— Я тоже тебя узнал…

— Что случилось со старухой? — спросил я его.

— А вот что: повесилась она третьего дня. Этакий камуфлет, скажи, пожалуйста! — прибавил он еще по этому поводу. — Ведь она была моей крестной. Вот не везет! Ну и неудачник же я! В первый же день моего отпуска! Шесть месяцев я ждал этого дня…

Все-таки мы не могли не посмеяться, Вуарез и я, по поводу такого невезенья Робинзона. Пренеприятный сюрприз, и двести франков наши плакали! Мы все были очень недовольны.

Но так как все-таки нельзя же было просто стоять около клумбы, мы пошли все втроем в сторону Гренель. Мы подсчитали втроем наши капиталы, оказалось — немного. Так как надо было вернуться каждому в свой госпиталь, то нам как раз хватало на обед где-нибудь в трактире, после чего, может быть, еще останется кой-какая мелочь, но на бардак не хватало.

Сходить туда все-таки удалось, но только чтобы выпить стакан вина внизу.

— Это хорошо, что мы встретились, — объявил мне Робинзон. — Но что за глупая баба, мамаша этого парня! Как только вспомню, зло берет! Ведь надо же было как раз в день моего приезда… надумала вешаться!.. Это я ей припомню! Скажите, пожалуйста, разве я вешаюсь? С горя?.. Я тогда бы каждый день вешался!.. А ты разве нет?

— Богатые, они деликатнее, — заметил Вуарез.

У него было доброе сердце, у Вуареза. Он еще прибавил:

— Если б у меня было шесть франков, я бы попробовал вон ту брюнеточку, видишь, вон там, рядом с автоматом…

— Ну что же, иди, — говорим мы ему, — ты нам потом расскажешь…

Только как мы ни считали, как мы ни искали, если давать на чай, то не выходило. Хватало еще как раз на кофе для всех и на два стакана чего-нибудь такого. Вылакали и пошли гулять. Расстались мы на Вандомской площади. Каждый направлялся в свою сторону. Уже друг друга нельзя было разглядеть при расставании, и мы говорили шепотом — такое было гулкое эхо. Огней не было. Они были запрещены.

Я его больше никогда не видел, Жана Вуареза. Робинзона я часто встречал впоследствии. Жана Вуареза изничтожил газ на Сомме. Он окончил свой век в Бретани, два года спустя, в морском санатории. Приехав туда, он написал мне два раза, потом больше ничего. Он никогда не был у моря. «Ты себе представить не можешь, до чего здесь красиво! — писал он мне. — Я изредка купаюсь — это полезно для моих ног; но что касается голоса, то это, видно, дело пропащее».

Это его огорчало, потому что, в сущности, его мечтой было когда-нибудь петь в хоре и театре. За это лучше платят, и это художественней, чем быть просто статистом.

Кончилось тем, что от меня отступились, ноги я унес, но головой повредился, и навсегда. Ничего не попишешь…

— Ступай… — так объявили мне. — Ты ни на что не годен…

«В Африку! — сказал я себе. — Чем дальше, тем лучше!» Я сел на пароход, такой же, как все остальные пароходы «Объединенных корсаров». Он шел в тропики с грузом офицеров, чиновников и бумажных материй.

Это был такой старый пароход, что с верхней палубы даже сняли медную дощечку, на которой был написан год его рождения: дата была такая древняя, что могла вызвать в пассажирах смех и страх.