Луи Селин - Путешествие на край ночи

Он стал бакалавром в двадцать три года! Не был ли это сигнал «остепениться»? Сначала могло показаться, что Луи-Фердинанд Детуш очень к этому стремился, усердно занимаясь медициной, а также сделав неожиданный конформистский ход, которого удавалось избегать не таким бунтарям, как он; я хочу сказать, он женился по расчету. Он действительно женился на девице Ф., дочери директора медицинской школы в провинции. Стремясь поскорее добиться успеха, он в 1924 году защищает в Париже диссертацию, изучив для этого в своем первом сочинении жизненный путь и жалкую судьбу венгерского гинеколога Земмельвайса, о чьих редких заслугах и несправедливом забвении рассказывал ему профессор в городе Ренн В то время, как Земмельвайс в своей стране понял и раскрыл главную причину уносящей множество жизней родовой горячки, другой гениальный человек, его соотечественник Вирхов, присоединился к самым злобным из упрямцев, чтобы изгнать и опорочить предшественника, довести в конце концов до безумия и заключения в психиатрическую лечебницу этого поистине гениального человека.

Одним из первых признаков у Селина столь глубокого, но потаенного сострадания, которое станет его главным вдохновителем, явилась эта юношеская похвала проклятому ученому. Скромный соискатель на звание доктора медицины позволил себе дерзко осудить невежд XIX века и с уважением, тщательно воссоздал посмертную жизнь непризнанного гения. Не проглядывает ли уже призвание моралиста и памфлетиста в этой диссертации — первом выпаде писателя, еще Селином не ставшего?

Когда он слушал в Париже лекции по акушерству и гинекологии профессора Брендо, которого он характеризовал как «строгого, нелюбезного человека, но страстного меломана», а я знал как человека скромного, красноречивого, весьма общительного, Брендо однажды сказал Селину. «У вас есть все для того, чтобы писать романы». Что выражали эти слова прекрасного клинициста — диагноз или прогноз?

Эти слова не оказались решающими, не заставили Детуша броситься в литературу, к которой он по-прежнему не проявлял никакого влечения.

Замечание парижского гинеколога отнюдь не направило и не подхлестнуло ученика, которому оно показалось всего лишь странной, случайной колкой шуткой, «может быть, причудой». Не открыл ли Брендо в нем гения вымысла? Свежеиспеченный доктор едва успел обзавестись очень небогатой клиентурой в Клиши. Это не терпело отлагательств, ибо он уже рассорился с женой и ее семьей и «едва сводил концы с концами». Он ревностно совершенствовал свое искусство врача в разных местах: в муниципальном диспансере парижского пригорода, затем на пароходе, далее в дебрях Африки, наконец, в Соединенных Штатах, будучи добродетельным миссионером Лиги Наций, а чуть позднее состоя на жаловании Компании Форда, то есть суперкапиталиста.

Человек, который начал работать врачом благодаря женитьбе на дочери патрона, не пошел, в отличие от других, более осмотрительных, по пути зарабатывания денег или благоразумного делания карьеры. Совсем иное чувство сделало доктора Детуша врачом бедняков. Доктор Детуш всегда был бескорыстен и обладал столь щепетильной совестливостью, что драма романа «Смерть в кредит», наверное, представляет собой изображенную с полным знанием дела драму страха лечащего врача, который вечно не уверен, что он знает достаточно и сделал все возможное для излечения больного.

Почти в самом начале 1930 года в уме нуждающегося врача из пригорода — материальные затруднения и профессиональный страх по-прежнему не отпускали его — возникает замысел совсем новой деятельности; по поводу этой деятельности я получил от него среди всех признаний, которые имеют честь в моем тексте быть выделены кавычками, и следующее, весьма важное: «В то время была мода на популистов, в том числе и на Даби, которого я немного знал… и я тоже решил попробовать! В 1932 году я взял, чтобы меня никто не засек, одно из имен моей матери, Селина [3] Céline — третье имя Marguerite-Louise-Céline Guilloux, то есть по-русски — Маргарита-Луиза-Сели на Гийу. Во французском произношении — Сели́н ( прим. переводчика ). …

„Путешествие…“, клянусь в этом, было написано со страхом и стыдом, без всякого литературного призвания… Деноэль взял его… я рассчитывал, что по выходе книги никто не узнает меня под женским псевдонимом… что я смогу расплатиться за квартиру, и все тут! И кто знает? Купить себе комнатенку!»

Во время обсуждения кандидатур на Гонкуровскую премию тремя защитниками «Путешествия на край ночи» выступили Жан Ажальбер, Люсьен Декав, а главное — Леон Додэ. Мы уже были обязаны последнему его такими современными, такими действенными выступлениями в поддержку Марселя Пруста и Бернаноса, что борьба Додэ за Селина, как нам казалось, возвещает сразу и литературное открытие, и великодушное влияние. Селин не только не был расположен расточать улыбки, отвешивать поклоны, говорить пошлости, подобно другим домогающимся премии кандидатам, он презирал собственно литературный успех. Усилились приступы отчаяния, которые охватывали Селина все чаще, и его неистовые заклинания: «Заниматься медициной стало невозможно. Писаниной тоже!»

Однако в своем первом, но мастерском произведении Селин раскрылся как очень сильный рассказчик, истинный визионер, а в своих удивительных лирических словоизвержениях — как стилист!

Тот и апокалипсический, и шутовской взгляд, который, кажется, он бросает на жизнь и людей, нисколько не мешает ему рисовать их с такой силой и четкостью, словно бы он являлся объективным, невозмутимым созерцателем. Что же касается его преувеличений сатирика, размахивающего не просто хлыстом, а неким кнутом со свинцом на конце и хлещущим до крови, то разве можно обвинять его в крайностях, злиться на их безупречную меткость или справедливость, в то время как мы уже давно больше не упрекаем Марцинала, Ювенала, Аретино или Виктора Гюго за их непристойные преувеличения? Мы не поняли, что его герой Бардамю мог бы сказать о своем врачебном кабинете то же, что Барбе д'Оревильи писал о своей вере: «Это весьма удобный балкон, чтобы плевать с него на своих современников». Что же до определенной традиции, дарующей божественной резкости гения права на грубости и непристойности, то Селин явно даже и не вспоминал о ней.

Селину часто случалось в жутких монологах представлять себе, что «уже много лет его тысячами всевозможных способов обливают грязью, оскорбляют, преследуют, травят, давят…»

Естественно, мы можем сильно удивляться тому, что он с презрением вглядывается в жизнь, без стыда затевает ссоры, очень гордится своими предсказаниями, освещает бумажными фонариками болота, пытается еще больше унизить поверженных, а иногда мелочно придирается к достойнейшим. Но он с не меньшей силой упрекал как слабость и немощность, так и слепоту и страх. Хотя от его веселых приговоров, хриплых насмешек, язвительных умозаключений цепенеет душа, он изредка утрировал негодование, подробно распространяясь о поражениях, выкрикивая то проклятия, то грозя карами и казнями. Тяжелый, безжалостный, Селин, похоже, слишком часто упивается злом и зовет к самому худшему, перегибает палку в проклятьях и профанациях, подчеркивая мерзости и подлости; но дешевая мишура и пестрые тряпки не смогут найти более мощного разоблачителя, так же как и толпы людские, которые не способны предвидеть события и трусят перед лицом их чрезмерности. Да и к чему требовать от Домье благочестивых картинок, а от Шамфора — слащавых афоризмов?