Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2

Единственная область нашей жизни, где существует нечто похожее на совершенствование, это механический, ручной труд. В самом деле, рука человеческая — хитроумнейшее орудие, возможности которого неисчерпаемы. Сомнительно, однако, чтобы усовершенствования в этой области помогли нам превзойти средневековых ремесленников, являвших чудеса ловкости и терпения; дай нам Бог хотя бы сравняться с ними. Что же касается умственной деятельности и морали, то соответствующие органы к развитию не способны; покуда человек останется человеком, ум его и нравственность пребудут без изменений.

Последние несколько лет все только и говорят что о совершенствовании наук. Эти разговоры — чистейшей воды спекуляция. Умозрительные науки не сдвинулись с места; точные науки неподвижны по своей природе; фактов становится все больше, но наука от этого не делается совершеннее. Покуда на свете останется хоть один уголок, где человек не побывал, а в душе человеческой не иссякнет желание познать неизведанное, люди будут совершать все новые и новые открытия и рассказывать о них своим соплеменникам. Этим открытиям не будет конца, ибо смело можно утверждать, что человек видел лишь ничтожную часть окружающего мира, весь же мир ему видеть не дано. Он откроет новые законы, общие и частные, узнает о существовании неведомых доселе тварей, произведет новые анализы и синтезы, отыщет новые объекты исследования, изобретет новые термины и разработает новые методы — вот и все, что в его силах. Первые ученые, трудившиеся на ниве точных наук, при всей скудности их познаний, были творцами. Их преемники, при всем богатстве их наблюдений, — не творцы, но всего лишь наследники творцов. Первые создали физику, химию, естественную историю; вторые проверяют на опыте, классифицируют, комбинируют то, что было создано до них.

Если бы книга ”Открытия древних, приписанные людям нового времени” исчерпывающе осветила свою многообещающую тему, на долю людей нового времени не осталось бы, пожалуй, почти ничего. Впрочем, стоит ли писать на эту тему целую книгу, если суть ее сводится к короткому и хорошо известному изречению: ”Нет ничего нового под солнцем” {93} . Люди восемнадцатого и девятнадцатого столетий считали себя первооткрывателями по той простой причине, что были чрезвычайно невежественны: в книги старых авторов не удосуживался заглянуть никто, кроме шарлатанов, которые черпали там свои ”открытия”, якобы неведомые до сих пор ни одному смертному. Сказанное касается почти всех открытий, составляющих гордость нового времени: игральные карты, изобретенные якобы при Карле VI {94} , были известны в глубокой древности; тряпичную бумагу изготовляли повсеместно еще до основания Александрии {95} ; рецепт типографской краски, приписываемой Шефферу, приведен у Диоскорида {96} (Кн. I, гл. 67), а книгопечатание с незапамятных времен в ходу у китайцев {97} . Наши далекие предки опередили нас во всем: у них был и свой Христофор Колумб, и свой Полишинель (его двойников мы встречаем среди причудливых египетских статуэток, древних, как пирамиды) — ведь даже если предположить, что до Колумба обитатели Старого Света не бывали в Америке, — хотя вполне возможно, что они там бывали, — античная география и философия свидетельствует, что древние не сомневались в существовании Западного полушария. Вся Франция захлебывалась от восторга, когда Д’Аламбер, человек ограниченного ума и скудных способностей, осчастливил соотечественников блестящей классификацией человеческих знаний. А ведь классификация эта есть у Бэкона, который, в свою очередь, заимствовал ее у нашего соотечественника Савиньи, чья книга никому не была нужна даже даром, а Савиньи почерпнул свою классификацию из книги некоего Бержерона, забытого еще прочнее, а уж откуда взял ее Бержерон — никому не ведомо, да это и не важно, поскольку она содержится почти полностью в трудах Аристотеля {98} , который, без сомнения, также не был ее создателем. Мало того, даже мысль, что матери сами должны вскармливать новорожденных, иные простодушные читатели сочли гениальным изобретением человеколюбивого Жан Жака Руссо, как будто Ева и ее дочери отдавали своих первенцев кормилице. Конечно, Руссо поведал о своем мнимом открытии в словах выразительных и трогательных, однако справедливость требует, чтобы мы не забывали ни о Сцеволе де Сент-Марте {99} , чьи прекрасные стихи Руссо лишь пересказал прозой, ни об Эразме, который, призвав на помощь логику и талант, двумя столетиями раньше женевского философа произнес энергическую речь в защиту той же идеи, посвятив ей двенадцать блестящих параграфов во второй книге своего комментария к Екклесиасту.

Помню, в ранней юности я побывал на лекции о мнемонике , или искусственной памяти, которую на сквернейшем жаргоне читал Фейнайгль {100} , бедный немец, невесть почему возомнивший себя философом. И это тоже считалось открытием. Знакомство с замечательной наукой, с поразительным новшеством, не вызывавшим никаких сомнений в своей новизне, обошлось каждому новообращенному в два луидора, меж тем как достаточно было потратить десять су и час времени, чтобы узнать то же самое из книг трехсотлетней давности — из сочинений Петруса из Равенны {101} , Джордано Бруно, Гратароли {102} , Паэпа и дюжины им подобных. Но самое удивительное, что, исключая множество смехотворных определений, принадлежащих горе-изобретателю, вся мнемоника целиком и полностью содержится в третьей книге ”Риторики для Геренния” {103} Цицерона, которую литераторы тех времен изучали в школе, но успели забыть. Нынче все толкуют об универсальном обучении господина Жакото {104} , которое якобы грозит подорвать основы университетской премудрости. Правда это или нет, не знаю, но, как бы там ни было, великому человеку придется разделить свои лавры с учителишкой XVII столетия, который торговал книжонкой, расписывающей это нехитрое изобретение, в самом центре Парижа, к большой радости местных зубоскалов и бакалейщиков — они еще много лет спустя заворачивали товар в обрывки его славы. Благодарение небу, нашему просвещенному столетию не хватает только новой религии, дабы исчерпать всевозможные заблуждения ума, а ведь стоит только обратиться к бесчисленным священным книгам всех народов, к путевым заметкам, к писаным и неписаным выдумкам бесчисленных средневековых ересиархов, этих христианских софистов, и можно создать сотню новых религий за неделю. Занятие это вполне невинное и в нашу весьма богобоязненную эпоху даже довольно забавное. Впрочем, сегодня если и можно изречь нечто новое, то разве что заведомую глупость. Число истин ограничено, глупостям же несть числа.

Запомним раз и навсегда: общество — порочный, и очень порочный круг; человечеству не дано выйти за пределы этого круга, потому что оно лишено центробежной силы, которая бы его оттуда выбросила. Лишь высшие умы проходят мимо этого круга по касательной и, задев его на какое-то сокровенное мгновение, волей-неволей продолжают свой путь в одиночестве. Ни политической партии, ни законодателю, выдумывающему в своем кабинете утопию за утопией, не дано создать новый миропорядок, как не дано нубийским термитам изменить архитектуру термитника, а французским пчелам — увеличить хоть на одну грань вечный многогранник сотовой ячейки. Все, что могли, мы уже совершили и впредь будем лишь повторять сделанное. Мир был молод, теперь он стар; он пережил четыре эпохи, или, как говорили древние, четыре века, и, сколько бы ни продлилось его существование, он все так же будет вращаться вокруг своей оси, приводимый в движение все теми же силами. Жизнь его похожа на жизнь отдельного человека, ибо устроены они совершенно одинаково: сначала долгое несмышленое младенчество, затем терзаемая неистовыми страстями юность, вслед за ней честолюбивая зрелость, стремящаяся к призрачным целям, и, наконец, немощная старость, озлобленная утратой всех надежд и переходящая от отчаяния к апатии. Куда ни глянь, ”лучшее” — это иллюзия для тех, кто вступает в жизнь, предлог для тех, кто знает жизнь, предмет огорчений и насмешек для тех, кто с нею расстается. В истории погибших обществ можно прочесть судьбу обществ грядущих. Античность расцвела благодаря рабству, средние века — благодаря христианству, которое открыло путь свободе и революциям. И наконец наступила эпоха книгопечатания — последняя из всех возможных, ибо она предала все в руки всех. Такой порядок — аграрный закон {105} в царстве ума. На смену кастам пришли священники, на смену священникам — адвокаты; на смену человеческим законам — Евангелие, на смену Евангелию — газеты. Вот и вся история цивилизации, и, когда она подойдет к концу, все начнется сызнова.