Вадим Шефнер - Ныне, вечно и никогда

Он ложится и, положив винтовку цевьем на бугорок мелкого щебня, прижимает к щеке теплый, тонко пахнущий кипарисом приклад.

– Ноги и туловище держи свободней, приклад сильнее прижимай к плечу! – командует Георгина. – Целься спокойно. Подкоптить тебе мушку?

– Не надо, тетя Гина, мушка не блестит.

Когда приклад плотно и удобно прилегает к плечу, Волька почти перестает ощущать себя, он словно сам становится винтовкой.

Вот она наведена на цель, Волька переводит мушку чуть-чуть левее: он знает, что винтовка берет чуть-чуть вправо. Теперь он спокойно нажимает спусковой крючок и сразу чувствует сильный, но дружественный толчок отдачи. Какая-то сила устремилась от него вперед, и ее уже ничем не вернуть, сам Спаситель ничего бы тут не мог поделать. Бутылочка исчезает, будто ее и не было. Если бы там стоял волк, или медведь, или человек, с ним произошло бы то же самое. Волька понимает это. И каждый раз он чувствует гордость, но рядом с гордостью встает какая-то неясная тревога, смутный страх перед этой силой, которая ему все-таки непонятна.

– Ты делаешь успехи, – говорит Георгина. – Теперь иди сюда.

Она отходит шагов на двадцать назад, Волька идет за ней и снова ложится с винтовкой на землю. Отсюда он два раза мажет, но третьим выстрелом разбивает еще одну бутылочку. А когда он пробует стрелять из положения стоя, у него ничего не получается.

– Эта винтовка тебе тяжела, – говорит Георгина. – Тебе бы надо драгунку. Но все-таки ты молодец. Хорошо, что ты не волнуешься при выстреле.

– Ты тоже не волнуешься при выстреле, тетя Гина?

– Нет, не волнуюсь, – с каким-то даже сожалением отвечает она.

– А когда ты стреляла в людей?

– Не знаю, как тебе объяснить… Ведь это были враги. Я очень волновалась, что не попаду, а поэтому я и не волновалась… Нет, ты этого не поймешь…

– Тетя Гина, а из меня выйдет меткач?

– Какое глупое слово! Из тебя выйдет недурной стрелок, если ты будешь практиковаться. Но никогда не стреляй в зверей и птиц – это грех. Оружие можно употреблять только при необходимости, иначе это подлость.

– Значит, только на войне? Но ведь война же кончилась. Теперь начинается мирное строительство, – авторитетно заявляет Волька, повторяя слова Дождевого.

– Война еще будет. Сейчас она кончилась, но когда-нибудь она будет опять.

– А с кем на этот раз?

– С кем-нибудь да будет. Наверно, с англичанами, они ненавидят Россию.

– А тебе страшно было на войне, тетя Гина?

– Вначале было все время очень страшно. А потом когда надо – не боишься, а когда надо – боишься. Совсем не бояться нельзя, а то тебя быстро убьют или ранят. Если б твой отец знал, когда надо бояться, он был бы сейчас здоров. Он шел впереди роты в рост, парадным шагом, с одним револьвером. Это было в самом начале войны… Этот глупый Николашка Второй погубил нашу гвардию на болотах! Будь он проклят со своей пемкой Алисой! И молодцы большевики, что расстреляли его. Так ему и надо!

Вольке всего двенадцать лет, и в его голове царит порядочный сумбур. Но он смутно понимает, что еще больший сумбур царит в голове Георгины, хоть она такая умная и смелая. И он удивляется ей. С одной стороны, она признает большевиков: «Если б не они, то вся Россия бы развалилась». С другой стороны, она осуждает их за то, что они воевали на гражданской войне: «Русские не должны стрелять в русских». Сама она после германской ни разу не выстрелила в человека, она только ездила всюду следом за отцом. И еще: она ненавидит Николая Второго, но в то же время говорит, что все было бы хорошо, если б нa его месте был Петр Великий.

Очень трудно разобраться во всем этом. Большевики, царь, бог, буржуи, немцы, англичане, Спаситель… Волька садится на камень и пытается поразмыслить. Наверно, все-таки все дело в боге, от него все зависит, – приходит он к успокаивающей мысли. Как бог захочет, так все и получается. Но зачем тогда болен отец? Выходит, тоже из-за бога? Значит, это бог послал в него пулю? Но почему, за что?

– Идем на купанье, – трогает его за плечо Георгина. – Какое жаркое лето в этом году!

Они выходили из Четвертого карьера и редколесьем шли до берега реки, а потом шагали у самой воды. У поворота реки берег круто взмывал вверх. Это место называлось Сергунин яр; когда-то здесь утопился сын богатого купца. Жители городка не любили этого места, здесь всегда было безлюдно.

Георгина бережно клала винтовку в траву, брала у Вольки сумку «Привет из Митавы» и вынимала из нее купальный костюм. Потом уходила за кусты и появлялась уже в костюме – в нелепом полосатом купальном костюме тех времен, с какими-то оборками, с юбочкой. Она была бы смешна в этой глупой одежде, если бы не была сама по себе так красива.

– Сторожи винтовку! – приказывала она Вольке, а сама, побежав на самую крутоярь, вставала над обрывом и, переминаясь с ноги на ногу, с веселой нерешительностью глядела вниз, где по гладкой, непроглядно черной воде, будто тихие серебристо-серые паучки, пробегали маленькие водовороты. И вдруг она взмахивала руками и летела вниз головой. Тело ее легко и остро, почти без всплеска, входило в воду. Она исчезала в темной глубине, а потом всплывала уже далеко от этого места и плыла к другому берегу, к топкому островку, за которым в тихой протоку росли белые водяные кувшинки. Волька сидел на берегу, его грело солнце позднего лета, от реки тянуло влажной свежестью. Как хорошо было кругом! Вот если бы всегда так было! Только пусть Спаситель поможет отцу – и тогда уже все на свете будет хорошо. И пусть так будет ныне, вечно и всегда-всегда!

Георгина приплывала назад усталая и веселая. Взойдя на берег, она бросала на траву несколько кувшинок.

У них были толстые мясистые стебли, а чашечки матовобелые, и пахло от них рекой, глубиной. После купанья глаза Георгины казались темнее – они были как васильки после дождя. Нагнув голову, она набрасывала волосы на лицо, чтобы они скорее сохли, и молча стояла так, поводя опущенной головой. Вольке был виден ее подбородок и черный шнурок от креста, убегающий под мокрый полосатый костюм, облипающий ее грудь.

– Какая вы красивая сегодня, тетя Гина, – говорил Волька. – Вы не такая, как каждый день… – Видя Георгину в мокром купальном костюме, он почему-то переходил на «вы», ему неловко было обращаться к ней на «ты».

– Глупости какие ты говоришь, – отвечала Георгина. – Стою, как мокрая лягушка, а ты говоришь глупости. И ничего не понимаешь.

Но Волька понимал красоту – для этого не надо быть взрослым. Однако красота Георгины не вызывала в нем никаких смутных чувств. Он любовался – и все. Другое дело – девчонки. Когда он с Иркой лазал в дьячковский сад воровать зеленые яблоки, когда он подсаживал Ирку на забор, ему было приятно это. И потом он долго вспоминал это прикосновение с тайной тревожной радостью и ждал, когда они опять пойдут воровать. А о самих яблоках он как-то даже и не думал.