Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Уважаемые сеньоры, друзья художника, начали признавать за учеником определенные способности.

— Вашего уровня, дон Рафаэль, он, конечно, не достигнет никогда, — говорили они. — Ему не хватает благочестия, ощущения идеального. Нарисовать настоящий образ ему не под силу, но как светский живописец — он пойдет далеко.

Маэстро, любящий его за послушание и нравственную неиспорченность, тщетно пытался вернуть его на путь истины. Ведь достаточно Мариано подражать во всем учителю — и его будущее будет обеспечено. Сына дон Рафаэль не имеет, и свою мастерскую и славу оставит в наследство ученику. Чего тебе еще ​​надо, Мариано? Ты же воочию убедился, что смиренный слуга Господа может сколотить себе кистью настоящее благосостояние! Благодаря своему идеальному мировоззрению, он, дон Рафаэль, приобрел себе имение, и еще много земельных угодий (арендаторы божественного живописца приходили к нему в мастерскую, и прямо перед святыми образами вели бесконечные споры об арендной плате). Правда, времена нынче беззаконные, церковь обеднела и не может платить так щедро, как в прошлые века, но заказы поступают часто, а Святая Дева во всей своей небесной чистоте является делом трех дней... Но юный Реновалес только болезненно морщился, словно его посылали на муку:

— Не могу, маэстро. Видимо, я совсем тупой — не умею придумывать. Рисую только то, что вижу.

И когда на уроках живой натуры он увидел обнаженные тела, то принялся рисовать их с таким неистовством, словно дорвался до пьянящего напитка. Дон Рафаэль ужасался, находя в закоулках своего дома эскизы, воспроизводящие бесстыдную наготу со всей откровенностью. Беспокоило его и другое: на рисунках ученика он видел глубину, которой сам не достигал никогда. Заметил даже, что поклонники уже не так горячо восхищаются его искусством. Добряки-каноники, как и всегда, были в восторге от его святых дев. Но уже не один заказал свой ​​портрет Мариано, восхваляя ловкость его руки.

Как-то дон Рафаэль решительно подошел к ученику.

— Ты знаешь, я люблю тебя, как сына, Марианито, но со мной ты только тратишь время. Я ничему не могу тебя научить. Твое место не здесь. Думаю, тебе пора ехать в Мадрид. Там много таких как ты.

К тому времени мать Мариано уже умерла. Отец все еще ​​работал в кузнице. Несколько дуро, которые сын заработал за портреты и привез домой, показались кузнецу настоящим богатством. Он просто не мог поверить, что находятся люди, которые платят деньги за рисование. Но письмо от дона Рафаэля развеяло его сомнения. Если этот умный и ученый сеньор советует, чтобы сын ехал в Мадрид, значит, так надо.

— Что ж, сынок, езжай в Мадрид, но поторопись зарабатывать деньги, потому что отец уже старый и не сможет долго помогать тебе.

И шестнадцатилетний Мариано оказался в Мадриде. Сам как перст, не имея ни учителя, ни советчика, кроме своей любви к живописи, он неистово отдался работе. Неделями просиживал в музее Прадо, копируя головы с картин Веласкеса. И казалось ему, что до сих пор он жил, как слепой. Работал он и на чердаке, который вместе с несколькими товарищами снимал под мастерскую, а по ночам писал акварели. Эти рисунки, а также копии картин он продавал и кое-как сводил концы с концами, потому что того, что посылал отец, на жизнь не хватало.

И вот теперь Реновалес с грустью вспоминал о тех годах бедности, тяжелой нищеты; о зимних ночах, когда он дрожал от холода на своей скудной постели, об ужасно невкусной еде, которую подавали в таверне неподалеку от Королевского театра, это была еда, неизвестно из чего приготовленная; о жарких спорах в углу какой-нибудь забегаловки под враждебными взглядами официантов, взбешенных тем, что группа косматых молодцев захватила несколько столиков, заказав на всех только три чашечки кофе и несколько бутылок воды...

Веселая молодежь легко переносила все эти лишения, а зато — какое упоение иллюзиями, какой роскошный пир надежд! Что ни день — новое открытие. Реновалес мчался необозримыми степями искусства, как дикий жеребенок, видя, как впереди открываются новые и новые горизонты, мчался среди громогласного шума, похожего на преждевременную славу. Старые художники говорили, что он — единственный из «подающих надежды» молодых, а товарищи объявили Мариано «чудо-художником». Охваченные яростью иконоборчества, они противопоставляли его неумелые картины творениям древних признанных мастеров, этих «жалких буржуа от искусства». Молодежь считала своим долгом выливать на их лысины как можно больше желчи и таким образом утверждать преимущества своей эстетики, которую выбирали они, новое поколение живописцев.

Когда Реновалеса выдвинули на римскую стипендию и некоторые начали противодействовать этому, в художественном мире Мадрида поднялась настоящая буря. Молодежь, слепо верящая в него, считающая его своим славным предводителем, угрожающе заволновалась, опасаясь, что «деды» провалят ее кумира.

Учитывая очевидные преимущества, стипендию Реновалесу все же присудили, и в честь новой знаменитости было устроено несколько банкетов. О нем писали газеты, иллюстрированные журналы печатали его портрет, и даже старый кузнец приехал в Мадрид, чтобы, умильно плача, тоже нюхнуть фимиама, которым окуривали сына.

В Риме Реновалес претерпел ужасное разочарование. Соотечественники встретили его довольно холодно: молодые увидели в нем соперника и ждали, когда он выставит первые картины, надеясь на его провал; старики же, давно жившие на чужбине, смотрели на него с недоброжелательным интересом. «Видимо, там, на родине, этот мальчишка наделал столько шума среди невежд только потому, что он — сын простого кузнеца!.. Но Рим — не Мадрид. Посмотрим, на что способен этот "гений"».

Но Реновалес в первые месяцы пребывания в Риме ничего подобного не сделал. Когда кто-нибудь из охваченных скрытым злорадством спрашивал о его картинах, Мариано в ответ лишь пожимал плечами. Он приехал сюда не рисовать, а учиться: именно за это государство платит ему стипендию. И более полугода он делал эскизы да с углем в руке изучал в известных музеях творения знаменитых мастеров. Ящики с красками так и стояли не распакованными в углу его мастерской.

Вскоре он возненавидел это большой город за ту жизнь, которой жили в нем художники. Зачем тогда стипендии? Об обучении здесь никто и не думал. Рим был не школой, а торжищем. Привлеченные обильным наплывом художников, сюда стекались толпы торговцев живописью. А художники — и старые, и начинающие, и знаменитые, и никому не известные — все стремились жить легко и приятно, поэтому не могли устоять перед деньгами и изготавливали картины на продажу, рисуя так, как подсказывали им немецкие евреи. Эти проходимцы шныряли по мастерским, отбирали полотна модных сюжетов и модных размеров и затем развозили их по Европе и Америке.