Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

— Поэтому мы не уничтожим эту картину, — продолжал художник, и голос его дрогнул. — Это было бы преступлением. За всю свою жизнь я уже не смогу создать такого чуда. Мы не уничтожим ее, правда, девочка дорогая?

«Девочка» долго молчала, не отрывая взгляда от картины. Реновалес уставился на жену тревожным взглядом, наблюдая, как на ее лицо набегает тучка, словно тень на освещенную солнцем стену. Художнику показалось, что земля уходит у него из-под ног в предчувствии знакомой уже бури, что надвигалась. Хосефина побледнела: из ее глаз скатились две слезинки, затем от сдерживаемых рыданий задрожали ноздри; вслед за первыми слезинками скатились еще две, потом еще и еще.

— Не хочу!.. Не хочу!.. — заорала она.

Художник услышал тот же хриплый, сердитый и деспотический голос, который напугал и встревожил его той памятной ночью в Риме, когда Хосефина впервые потеряла человеческий облик и дала волю своей тайной распущенности, выраженной в гневе. Теперь она с больной ненавистью смотрела на голое тело, светившееся из глубины полотна нежным перламутровым сиянием. Казалось, ее охватил страх — так бывает с лунатиком, когда он неожиданно проснется посреди людной площади и почувствует на себе тысячи взглядов, жадно ощупывающих его голое тело, — и от ужаса она не знает, что делать, куда бежать. Как может она согласиться на такой позор?

— Не хочу!.. — яростно вопила ее животная утроба. — Порви ее, порви, Мариано!

Казалось, Мариано сам вот-вот заплачет. Порвать это чудо! Можно ли требовать от него такой глупости? Здесь ведь изображено не ее лицо, и никто не узнает, что она позировала художнику. Зачем же лишать его заслуженного успеха, долгожданного шумного триумфа?.. Но жена ничего не слушала. Она каталась по полу, извивалась, корчилась в судорогах и по-звериному рычала — как в ту ужасную ночь, — ломала руки и выкручивала их неестественным образом, дрыгала ногами, безобразно скалилась и кривила рот и кричала:

— Не хочу!.. Не хочу!.. Порви ее!

Вне себя от ярости, это подобие женщины богохульствовало, изрыгало проклятия на свою судьбу и поносило Реновалеса. Она, дескать, сеньорита, и не должна терпеть этот позор! Как последняя шлюха! Могла ли она подумать, что муж предложит ей такое бесчестие!..

На художника сыпались отборные и язвительные оскорбления, визгливый голос истерички бил его, как кнутом. Возмущенный до глубины души этим пренебрежением к своему таланту, Реновалес отвернулся от жены и оставил ей кататься по полу; стиснув кулаки и глядя в потолок, он мерял спальню шагами, бродя из угла в угол, и бормотал все анафемы — испанские и итальянские, — какие только были в обиходе среди его коллег-художников.

Неожиданно он остановился как вкопанный, словно от ужаса и потрясения прикипел к полу. Хосефина, до сих пор остающаяся голой, вдруг изловчилась и бешеной кошкой прыгнула на картину. Ее ногти вонзились в нее, царапнули сверху вниз, размазывая свежие краски, соскребая уже высохшие. Затем она выхватила из ящика для красок нож и — р-р-раз!.. — полоснула холст. Послышался треск разрываемых нитей, полотно протяжно застонало и под натиском белой ручки, которая, казалось, даже посинела от ярости, распалось надвое.

Реновалес не шелохнулся. На мгновение его охватил гнев, и он хотел с кулаками броситься на распоясавшуюся от пресыщения жену, но гнев тотчас перешел в безотрадное отчаяние, и ему захотелось спрятаться от этого кошмара, забиться в дальний угол, спрятать раскалывающуюся от боли голову, закрыть ладонями мокрое от слез лицо. Хосефина, ослепленная яростью, бесилась и дальше, продолжала прыгать и скакать вокруг картины: крушила ногами деревянный подрамник, топтала клочья полотна, бегала вокруг своей жертвы, как разъяренная дикарка. Художник оперся лбом о стену, и его могучая грудь содрогнулись от рыданий — он сокрушался о своей картине, он плакал от беспомощности. К тоске по уничтоженному творению своих рук прибавилось горькое разочарование. Впервые Реновалес понял, какая жизнь ждет его с этой женщиной. Как он ошибся, женившись на знатной сеньорите, для которой искусство — только средство продвинуться к славе и богатству, которая никогда не сможет переступить через предрассудки высшего света! Конечно, он любит ее, и она любит его не меньше. Но что из этого! Не лучше ли было бы, если бы он остался один, не зависел ни от кого и жил только искусством, а если бы ему понадобилась подруга, нашел бы себе красивую и простую, небогатую девушку, наделенную всеми женскими прелестями, которая любила бы своего мужа и во всем ему доверяла.

В течение следующих трех дней художник и его жена не разговаривали, лишь исподлобья поглядывали друг на друга, подавленные тяжелой сценой, устроенной Хосефиной, и последующей семейной ссорой. Но уединение, в котором они оставались, вынужденное пребывание вместе — все это побудило их искать примирения. Хосефине страшно было смотреть, в каком горе и отчаянии бродит из угла в угол этот великан, тяжело задумчивый и словно больной; и она заговорила с ним первая. Обняла его, поцеловала в лоб и ластилась, пока не добилась от него слабой улыбки. Кто любит своего мужа?.. Его Хосефина. Его «обнаженная маха...». Но о том чтобы рисовать ее обнаженной, надо забыть навсегда. Никогда не должен он даже думать о такой гадости. Что скажут их многочисленные друзья? Приличный художник об этом не думает, ведь на свете столько хороших вещей, чтобы их рисовать. Они будут жить, горячо любя друг друга, и он больше не будет огорчать ее своими нелепыми прихотями. Пристрастие к телу — это позорное извращение ума, которым он заразился в богемной среде.

И Реновалес поддался ласковым уговорам жены, пошел на примирение, заставил себя не вспоминать об уничтоженном творении. Он улыбнулся с покорностью раба, который терпит свои цепи, потому что они обеспечивают ему спокойную жизнь.

С наступлением осени они вернулись в Рим. Реновалес возобновил работу на своего поверенного, но спустя несколько месяцев тот выразил недовольство его результатами. Не то чтобы signore Мариано стал рисовать плохо, конечно же нет; но торговые агенты жалуются на определенное однообразие сюжетов в картинах живописца. Старый еврей посоветовал художнику переменить образ жизни; скажем, на какое-то время уехать в Умбрию и рисовать крестьян на фоне суровых пейзажей и старых церквей. Или — и это еще лучше — переселиться в Венецию. Какие шедевры мог бы создать signore Мариано на тех каналах! Вот так и возникло у художника намерение покинуть Рим.

Хосефина не стала возражать, ибо жизнь с ежедневными приемами в бесчисленных посольствах стала надоедать ей. Когда развеялись чары первых впечатлений, Хосефина заметила, что светские дамы относятся к ней с оскорбительной снисходительностью, как будто она, соединив свою жизнь с художником, опустилась на ступеньку ниже. Кроме того, «аккредитованные» при посольствах молодые люди всех рас и оттенков кожи — и белокурые, и темноволосые, которые искали утешения в своей холостой жизни, не выходя за пределы дипломатического мира, — позволяли себе слишком дерзкие выходки, когда кружили с ней в вальсе или выписывали фигуры котильона. Очевидно, ее считали легкой добычей, ведь брак с художником не мог быть хорошей рекомендацией в аристократических салонах. Они обращались к ней с циничными предложениями по-английски или по-немецки, и ей приходилось терпеть и сдерживаться, кусая губы, потому что рядом стоял Реновалес, который не понимал ни слова и, казалось, радовался, что элегантные юноши, чьим манерам он пытался подражать, обнаруживают к его жене такое внимание.