Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Наконец эта картина растаяла и стерлась в его сонном воображении. Он уже не видел ни стариков, ни младенцев, а звонкий детский крик все звучал и звучал в его ушах, медленно удаляясь.

Потом снова начал приближаться, становился громче и громче, но одновременно делался каким-то жалобным, похожим на прерывистый плач, на отчаянный вопль животного, чувствующего на горле нож мясника.

Напуганному художнику показалось, что рядом с ним зашевелилась неизвестная страшная зверюга, что какое-то ночное чудовище щекотало его своими усиками и царапало твердыми острыми суставами.

Он проснулся, но мозг его еще оставался в сонном тумане, и от страха и удивления у него мороз прошел по коже. Невидимое чудовище лежало около него и дергалось в агонии, дрыгало лапами, царапало его когтями и било своим костлявым телом. Жуткий, прерываемый предсмертным храпом крик рвал темноту.

От страха сон мгновенно рассеялся, и Реновалес проснулся окончательно. Кричала Хосефина. Его жена каталась на кровати, кричала и хрипела.

Щелкнул выключатель. Ослепительно белый свет упал на женщину, бившуюся в нервных судорогах. Ее худые конечности свела судорога, глаза — устрашающе выпученные, мутные и закатившиеся под верхние веки — напоминали глаза умирающей; из уголков перекошенного плачем рта скапывала бешеная пена.

Ошеломленный от такого пробуждения, мужчина попытался обнять жену, нежно прижать ее к себе, согреть теплом своего тела и успокоить.

— Оставь меня!.. — захлебываясь рыданиями, закричала она. — Пусти... Я тебя ненавижу...

Кричала, чтобы он отпустил ее, а сама вцепилась в него, впилась пальцами ему в горло, словно хотела задушить. Реновалес почти не почувствовал боли, потому что ее слабые руки не могли причинить никакого вреда его могучей шее, он прошептал ласково и грустно:

— Дави, дави!.. Не бойся, мне не больно. Может, от этого тебе станет легче...

Устав бесполезно сжимать мускулистую шею мужа, она в конце концов с обидным разочарованием оторвала от него руки. Нервный приступ еще продолжался, но на смену ему уже пришел плач; она лежала и не шевелилась, словно раздавленная отчаянием, без других признаков жизни, кроме хриплого дыхания и слез, струями лившихся из ее глаз.

Реновалес вскочил с постели и заходил по комнате в своем странном ночном наряде; он заглядывал во все уголки, будто что-то искал и беспорядочно бормотал ласковые успокаивающие слова.

Хосефина уже не кричала, только хрипела, и сквозь этот хрип начали прорываться отдельные разборчивые звуки. Она что-то говорила, обхватив голову руками. Художник остановился, прислушиваясь, и был поражен, услышав, какая грязная брань срывается с уст его Хосефины; пожалуй, страдания помутили ее душу до самого дна — и на поверхность всплыли все непристойности и грубые слова, услышанные на улице и отложенные в глубине памяти.

— Чтоб ее... — и с такой естественностью выкрикивала классическую брань, словно повторяла ее всю жизнь. — Бесстыжая потаскуха! Шлюха!

Она выкрикивала непристойность за непристойностью, и художник ушам своим не верил, ошеломленный, что слышит такое от своей жены.

— Но на кого ты кричишь? Кто она?

Хосефина будто только и ждала этого вопроса: она поджала ноги и встала на постели на колени, поводя головой на тонкой шее и уставившись в него взглядом. Кости выпирали у нее сквозь кожу, гладкие пасма коротких волос торчали во все стороны.

— О ком же, как не о ней! О де Альберке!.. О той разрисованной паве! А ты удивлен! Ты ничего не знаешь. Бедный!

Реновалес был готов к этому. Взбодрившись благими намерениями, он гордо выпрямился, театрально прижал руку к сердцу и откинул назад гриву, не замечая, насколько смешно он выглядит, отраженный во всех зеркалах спальни.

— Хосефина, — торжественно произнес он, убежден, что говорит правду, — клянусь тебе всем дорогим для меня, что твои подозрения беспочвенны. С Кончей у меня ничего нет. Клянусь нашей дочерью!

Женщина разозлилась до предела.

— Не клянись! Не ври!.. И не вспоминай имя моей дочери! Лжец! Лицемер! Все вы одинаковы.

Она что, дура? Ей хорошо известно, что творится вокруг нее. Он развратник и неверный муж; она его раскусила уже через несколько месяцев после бракосочетания. Шаромыжник без всякого воспитания, бродяга, который водится с таким же распущенным отродьем, как сам. И его подруга тоже ​​та еще штучка. Самая доступная проститутка в Мадриде — недаром же все насмехаются над графом... Мариано и Конча быстро поладили... Друг друга стоят... издеваются над ней в ее собственном доме, тискаются в темной мастерской.

— Она твоя любовница, — повторяла Хосефина с холодной яростью. — Ну-ка, муж, признавайся. Повтори еще раз свои непристойности о праве на любовь и праве на радость. Ты об этом ежедневно разглагольствуешь с приятелями в мастерской, оправдывая этой мерзкой и лицемерной болтовней свое пренебрежение к семье, к браку... ко всему. Твои слова гадки, а твои поступки еще гаже!

Ругательства хлестали Реновалеса, как плети, а он стоял совершенно потрясенный и, приложив руку к сердцу, терпеливо повторял с выражением человека, которого несправедливо обидели:

— Я невиновен. Клянусь тебе. Между нами ничего не было.

Потом зашел с другой стороны кровати и снова попытался обнять Хосефину, надеясь, что теперь сможет ее успокоить, ибо ярость в ней немного улеглась и потоки гневных упреков неоднократно обрывались плачем.

Но эти попытки ни к чему не привели. Хрупкое тело ускользало от его рук, жена отталкивала мужа с выражением ужаса и отвращения:

— Пусти меня. Не трогай. Ты мне противен.

Он ошибается, полагая, что она ненавидит Кончу. Ха! Она хорошо знает женщин и даже готова поверить — так как он все время об этом твердит, — что между ними действительно ничего нет. Но только потому, что графиня устала от поклонников и не хочет отравлять жизнь Хосефине, помня об их давней дружбе. Это Конча не захотела, а он бы еще как захотел!

— Я знаю тебя как облупленного. И для тебя не секрет, что я знаю твои мысли, по глазам читаю. Ты хранишь верность только из-за трусости, и случай еще тебе не представился. Но голова твоя всегда напичкана развратными мыслями; в душе у тебя одна только гадость.

Он даже не успел возразить, потому что жена набросилась на него снова и разом прокомментировала свои наблюдения за его поведением, отяготив каждое сказанное им слово, каждый шаг хитроумными домыслами больного воображения.

Она замечала все: и с каким восторгом он смотрел на красивых женщин, садящихся перед его мольбертом позировать для портрета, и как восхвалял в одной шею, в другой плечи. А в каком почти благоговейном экстазе он любуется голыми красавицами на фотографиях и гравюрах, сделанных с картин других художников, которым он мечтает подражать в их развратном рисовании!