Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Они встретились посреди площади. Графиня протянула ему ладошку в перчатке, согретую в муфте, и оба направились к балюстраде.

— Я сейчас такая злая... Меня даже трясет от злости. Не думала, что появлюсь здесь; совсем о вас забыла, маэстро, честное слово. Вспомнила только когда вышла из дома главы кабинета министров и, зная, что встречу вас здесь, приехала, чтобы вы развеяли мое плохое настроение.

Сквозь вуаль Реновалес увидел ее сердито блестевшие глаза и залегшие злые складки в уголках красивых губ.

Графиня быстро заговорила, стремясь вылить кипевший в ней гнев; она ничего вокруг себя не замечала — словно находилась в своем салоне, где ей все знакомо.

Только что нанесла визит главе кабинета министров, чтобы переговорить с ним о «своем деле»: бедный Пако — ее муж — мечтает о Золотом Руне, и его счастье будет зависеть от осуществления этого желания. Только этого ему не хватает, чтобы завершить пирамиду крестов, почетных знаков и орденских лент, которую он нагромоздил вокруг своей персоны, от живота до шеи, покрыв этой славной мантией все туловище и не оставив свободным ни одного квадратного миллиметра. Получить Золотое Руно — и можно умирать!.. Почему бы не сделать такое удовольствие Пако, хорошему человеку, неспособному даже мухи обидеть? Что им стоит наградить его этой игрушкой, чтобы он стал счастливым?..

— Больше нет на свете друзей, — горько пожаловалась графиня. — Этот первый министр — тупой дурак, забывший о давней дружбе, как только увидел себя во главе правительства. А как он когда-то вздыхал возле меня, как тенор в сарсуэле {50} 50 Сарсуэла — жанр испанской оперетты. Термин происходит от названия королевской виллы вблизи Мадрида, где часто ставились подобные спектакли. , как ухаживал за мной (поверьте, я не выдумываю) и хотел покончить с собой, видя, что я его не выношу, считаю обыкновенным хлыстом и идиотом!.. Сегодня та же история: то и дело пожимает мне руку и закатывает глаза, «ах, дорогая Конча», «ах, волшебная Конча» и другие льстивые слова — так же он щебечет и в парламенте, этот старый кенар. Короче говоря, с Руном ничего не получится: ему, дескать, очень жаль, но правительство не дает согласия.

И графиня, словно впервые заметив, где находится, направила свой ​​разгневанный взгляд на темные холмы Каса де Кампо; там продолжали греметь выстрелы.

— И после этого они еще смеют ставить человеку в вину мятежные мысли. Я анархистка — вы меня слышите, Мариано? Чем дальше, тем больше чувствую себя революционеркой. Не смейтесь, я не шучу. Бедный Пако, это агнец божий, дрожит от страха, когда я выражаю перед ним свои взгляды. «Женщина, подумай, кто мы с тобой такие. Нам нужно быть в согласии с правительством». Но я бунтую, потому что слишком хорошо знаю эту компанию: ватагу циников. Почему бы не дать моему Пако Золотого Руна, если бедняге так хочется его иметь? Поверите, маэстро, меня злит эта страна, такая трусливая и покорная. Надо, чтобы здесь наступил девяносто третий год, как во Франции {51} 51 ... девяносто третий год, как во Франции ... — говорится о народном восстании 31 мая — 2 июня 1793 в Париже, что привело к установлению якобинской диктатуры. . Если бы я была свободна, а не обременена всякими глупостями: высоким происхождением, положением в свете, — то сегодня непременно совершила бы что-то отчаянное. Бомбу бросила... Нет, бомбу не бросала бы; лучше бы взяла револьвер и...

— Бах-бах-бах! — крикнул художник, весело засмеявшись.

Конча отступила от него на шаг.

— Не шутите, маэстро, — сказала она сердито. — Вы хотите, чтобы я ушла?.. Или дала вам пощечину?.. Мои слова куда более серьезны, чем кажется. Сегодня мне не до шуток!

Но характер у графини был переменчив, и после этих сердитых слов она вдруг улыбнулась, словно вспомнила что-то очень приятное.

— Однако неудачи сегодня не во всем преследовали меня, — сказала она после долгого молчания. — Я ушла оттуда не с пустыми руками. Первый министр не хочет иметь в моем лице врага и, поскольку с Руном ничего не получится, предложил компенсацию. Одно депутатское место на первых же частичных выборах.

Реновалес широко раскрыл глаза от удивления.

— Зачем оно вам, это депутатское место? Кого вы собираетесь на него посадить?

— Кого! — передразнила Конча с наигранным удивлением. — Кого!.. Кого я могу посадить на него, глупый вы человек?.. Не вас же, ничего в этом не понимающего, а умеющего только махать кистью... Это место для доктора Монтеверди, и он там совершит великие дела.

В тишине над площадью раздался громкий хохот художника.

— Дарвин — депутат большинства! Дарвин будет говорить «да» или «нет»!..

И еще долго смеялся, напустив на себя выражение комического ужаса.

— Смейтесь, смейтесь, злой человек, открывайте шире рот, трясите своей апостольской бородой... Какой же вы шутник! Ну что в этом такого удивительного?.. Но довольно, больше не смейтесь. Или вы хотите, чтобы я сейчас ушла? А я уйду, если не замолчите!..

Некоторое время оба молчали. Графиня сразу же забыла о своих хлопотах, в ее птичьем мозгу никакие впечатления не задерживалось надолго. Она осмотрелась вокруг себя презрительным взглядом, желая досадить художнику. Так вот чем он так восхищался? Только и всего?

Прогуливаясь, они неспешно направились к старым садам, раскинувшимся на террасах косогора, за дворцом. Спускались по пологой тропинке, которая вилась меж черными скалами, минуя покрытые мхом обрывы.

Стояла глубокая-глубокая тишина. Только слышался плеск воды из растаявшего снега, стекающей по стволам деревьев и образующей внизу ручейки, что петляли по косогору, оставаясь почти невидимыми под травой. В некоторых затененных местах сохранились сугробы, похожие на клубки белой шерсти, которых еще не коснулась оттепель. Пронзительно щебетали птицы, будто где-то царапали алмазным резцом по стеклу. Сбоку от лестницы виднелись постаменты из крошащегося почерневшего камня, напоминающие о статуях и цветочных вазах, которые когда-то на них стояли. Небольшие сады, ограниченные геометрически правильными линиями, расстилали над каждой террасой темные греческие орнаменты своих ветвей. На открытых местах журчала вода, стекающая в пруды, огороженные ржавыми балюстрадами, или падающая в тройные чаши высоких фонтанов, что оживляли пустоту своим непрерывным плеском. Журчащая, ледяная вода была и в воздухе, и на земле, она еще больше охлаждала этот и без того холодный пейзаж, над которым висело неяркое солнце, похожее на красный мазок, не содержащий в себе ни крошки тепла.

Они шли под зелеными арками меж огромных и словно неживых деревьев, опутанных до самых верхушек покрученными побегами плюща, шли, касаясь столетних стволов с позеленевшей и пожелтевшей от влаги корой. С одной стороны тропы круто поднимался вверх склон холма, с вершины которого доносился звон невидимого бубенчика и где время от времени на синем фоне неба появлялся силуэт коровы. С другой стороны тянулся старый парапет из колонок, окрашенных в белый цвет, а за парапетом, далеко внизу, виднелись темные цветники, где в унылом одиночестве, посреди пустоши и заброшенности, день и ночь плакали струйками слез старые фонтаны. На косогорах, между деревьями, тянулись ежевичные чащи. Стройные кипарисы, прямые, элегантные сосны с гонкими стволами образовывали колоннаду, своеобразные решетки, сквозь которые сочились солнечные лучи, укрывающие землю чередующимися золотыми полосами и длинными тенями — торжественное сияние апофеоза.