Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Но пока Реновалес умывался, одевался, пока слуга помогал ему надеть пальто, в голове у него понемногу прояснилось, и, приложив немало усилий, он даже собрал ночные воспоминания вместе и решил, что это могла быть и она... Да, пожалуй, она. Теперь ему ясно вспомнилось, что и во сне он чувствовал запах, тот же, что окутывали его со вчерашнего дня, что полетел за ним в академию и сбивал его там, когда он читал речь, а потом понесся за ним на банкет и завис густым туманом между ним и Кончи, поэтому он хоть и смотрел на нее, но не видел.

Утренний воздух освежил голову художника, а необозримый пейзаж, открывающийся с холмов за Выставкой, мигом стер из его памяти ночные видения.

Над небольшим плато вблизи ипподрома завывал ветер, срывающийся с горных вершин. Реновалес шел против ветра, и ему чудился шум далекого моря. На горизонте, над крышами красных домиков и над верхушками голых, как веники, зимних тополей, четко выделялась на синем небе блестящая гряда Гвадаррамських гор; над заснеженными гребнями поднимались высокие вершины, издали похожие на гигантские кристаллы соли. С противоположной стороны, в глубокой котловине, темнел шатер Мадрида; между черными крышами и зубчатыми башнями мерцала дымка, в которой далекие здания казались синими, как горы на горизонте.

Покрытое тщедушной редкой растительностью, испещренное оврагами с твердыми окаменелыми склонами, плато кое-где ярко сверкало в лучах солнца. Обломки изразцов, битая посуда, консервные банки мерцали и переливались, как драгоценные камни, рассыпанные между черными круглыми бусинками, устилающими землю там, где прошли стада овец.

Реновалес теперь стоял за выставочным дворцом и некоторое время наблюдал за ним. Желтые стены с красным кирпичным орнаментом вверху едва виднелись из-за холмов, плоская цинковая крыша блестела, как поверхность спокойного озера, а посредине поднимала в небо свое черное брюхо огромная выпуклая баня, похожая на готовый взлететь аэростат. От одного крыла дворца доносилась духовая музыка, ритмичная мелодия, наподобие звучащей в цокоте лошадиных копыт, когда строем скачут кавалеристы, поднимающие облака пыли. Перед некоторыми дверями дворца поблескивали на сопке сабли и лакированные треугольные шляпы.

Художник улыбнулся. Построен этот дворец для художников, а поселились в нем жандармы. Искусство входило туда только раз в два года, вытесняя на какое-то время блюстителей порядка и их лошадей. Статуи выставлялись в залах, где пахло ячменем и солдатскими ботинками. Но это продолжалось недолго; вскоре маневры европейской культуры заканчивались, незваного гостя выгоняли, и в выставочном дворце оставалось только настоящее, только национальное: охранники данной богом власти со своими росинантами {57} 57 ... со своими росинантами ... — здесь ироническое; Росинант — лошадь Дон Кихота. , которые ежедневно появлялись на улицах Мадрида, охраняя священный покой этой клоаки.

Маэстро перевел взгляд на черный купол, и в его воображении возникли дни, когда во дворце проходила выставка. Он увидел столпотворение косматых и шумных юношей — безобидных и подобострастных, раздраженных и непримиримых, — которые съезжаются сюда со всех городов Испании, прихватив свои картины и лелея смелые честолюбивые мечты. Художник улыбнулся, вспомнив, сколько огорчений пришлось ему вытерпеть под этой крышей, как иногда трудно удавалось вырываться из окружения мятежного плебса от искусства, что не давал ему проходу, восхваляя его не столько за картины, сколько за положение влиятельного члена жюри. В глазах этой молодежи, что смотрела на Реновалеса со страхом и надеждой, он был тем, кто распределяет призы. В тот день, когда выносилось решение, весть о появлении Реновалеса вызвала необычное оживление, навстречу ему выбегали целыми толпами, толкались в галереях, приветствуя его с подчеркнутой почтительностью. На глазах у многих выступали слезы — так хотелось им понравиться большому маэстро. Некоторые шли впереди него, и, делая вид, что не видят его, громко выкрикивали: «Реновалес? Но это же самый знаменитый художник всех времен! После Веласкеса...» А вечером, когда в ротонде вывешивали на колоннах два листа со списками премированных, маэстро осмотрительно исчезал, зная, чем все это закончится. В душе каждого художника есть что-то детское, и поэтому молодые «гении» не могли спокойно пережить крушения своих надежд. Теперь уже никто не притворялся, каждый проявлял себя таким, каким он был на самом деле. Одни прятались где-то за статуями, растерянные, подавленные, и плакали, растирая кулаком слезы. Думали, что придется возвращаться в свою глушь, что зря столько вытерпели и выстрадали в надежде, что так и не сбылась. Другие, с красными ушами и побелевшими губами, выглядели задиристыми петухами, они гневным взглядом смотрели на двери выставочного дворца, словно надеялись увидеть сквозь них некий претенциозный особняк у Ретиро с греческим фасадом и золотыми буквами наверху. «Мошенник!.. Какой позор, что судьбу талантливой молодежи вручили этой бездарности, этом шуту, который давно себя исчерпал». Увы! Отсюда начинались все неприятности, все огорчения, случавшиеся в творческой жизни маэстро. Каждый раз, когда он узнавал о какой-то несправедливой обиде, грубом выпаде или жестокой и несправедливой статье на страницах той или другой мелкой газетенки, чихвостящей его на чем свет стоит, он вспоминал о ротонде Выставки, о возмущенном реве живописной толпы молодых художников, стоящих перед двумя листами, где был написан их приговор. С удивлением и сочувствием думал Реновалес о слепоте тех юношей, которые теряли веру в жизнь из-за одной неудачи и готовы были пожертвовать радостями, беззаботностью, отдать здоровье за сомнительную славу своей картины, славу еще более недолговечную, чем непрочное полотно. Каждая медаль была для них ступенькой вверх, а призы — чем-то вроде военных погон... И сам он когда-то был молодым! И тоже потерял лучшие годы жизни в этих битвах инфузорий, отчаянно воюющих в капле воды, полагающих, что подчиняют себе необозримый мир!.. Какое отношение к вечной красоте имеет честолюбие молодых людей, что мечтают получить себе офицерскую нашивку и претендуют быть судьями его творчества!?

Маэстро вернулся домой. Прогулка помогла ему забыть о ночных видениях. Расслабленное и вялое тело, казалось, ожило и почувствовало мощный прилив энергии. В ногах приятно щекотало, кровь пульсировала в висках, и по всему телу разливалась волна тепла. Он радовался, что чувствует себя так бодро и весело, что организм его работает безотказно и слаженно.

Идя своим садом, Реновалес тихо напевал. Улыбнулся привратнице, когда она открыла ему калитку, и несимпатичному оживленному песику, что подбежал с радостным скулением и лизнул его ногу. Открыл стеклянные двери и из шумного внешнего мира попал в привычную глубокую тишину. Ноги вязли в мягких коврах: здесь не слышалось ничего кроме таинственного шороха картин, которые украшали стены от пола до потолка, хруста невидимого древоточца в рамах и едва слышимого шелеста сквозняков. Здесь, на нижнем этаже, висели все этюды, когда-либо нарисованные художником, рисунки, выполненные под влиянием мимолетного вдохновения, — завершенные и незавершенные, — а также картины и эскизы некоторых его друзей — известных художников или любимых учеников. Милито, когда была девочкой, любила играть среди этих декораций, тянущихся далеко вглубь темных коридоров.