Чарльз Диккенс - Крошка Доррит. Книга 1. Бедность

— О сударыня! Пощадите!

— Чтобы такой джентльмен мог понять то, что связано с моим образом жизни. Не имея ни малейшего желания поучать вас, — она взглянула на груду книг в жестких выцветших переплетах, — (потому что вы идете своим путем и сами отвечаете за последствия), я скажу одно: я на своем пути руковожусь указаниями кормчих, опытных и испытанных кормчих, под руководством которых я не могу потерпеть кораблекрушения, не могу, — и если бы я забывала о том, что напоминают мне эти буквы, я не была бы и в половину так наказана, как теперь.

Любопытно было видеть, как она пользовалась всяким случаем вступить в спор с каким-то невидимым противником, быть может со своей же совестью, всегда восстававшей против ее самообольщения.

— Если бы я забыла грехи, совершенные в то время, когда я была здорова и свободна, я, быть может, роптала бы на жизнь, которую мне приходится вести теперь. Я никогда не ропщу и никогда не роптала. Если бы я забыла, что арена здешней жизни, земля, для того и сотворена, чтобы быть ареной скорби, труда и жестоких испытаний для существ, созданных из ее праха, я могла бы питать пристрастие к ее суете. Но у меня нет этого пристрастия. Если бы я не знала, что каждый из нас — жертва гнева небесного (справедливого гнева), который должен быть утолен и против которого мы бессильны, я могла бы возмущаться разницей между мной, прикованной к этому креслу, и людьми, живущими вне этих стен. Но я вижу милость и снисхождение в том, что небо избрало меня искупительной жертвой здесь, в этом мире, предназначило мне испытать то, что я испытываю, познать то, что я познала, загладить то, что я заглаживаю. Иначе мое испытание не имело бы смысла в моих же глазах. И вот почему я ничего не забываю и не хочу забывать. Вот почему я довольна и утверждаю, что моя участь лучше участи миллионов людей.

Сказав это, она взяла часы, положила их на то самое место, где они всегда лежали, и, отнимая от них руки, смотрела на них в течение нескольких минут пристальным, почти вызывающим взглядом.

Мистер Бландуа всё это время внимательно слушал, не спуская глаз с хозяйки и задумчиво поглаживая усы обеими руками. Мистер Флинтуинч чувствовал себя не в своей тарелке и, наконец, вмешался в разговор.

— Полно, полно, — сказал он. — Всё это совершенно справедливо, миссис Кленнэм, ваша речь разумна и благочестива. Но мистер Бландуа вряд ли отличается по части благочестия.

— Напротив, сэр! — возразил этот последний, щелкнув пальцами. — Прошу извинить, это одна из черт моего характера. Я чувствителен, пылок, совестлив и впечатлителен. А чувствительный, пылкий, совестливый и впечатлительный человек — если это не маска, а действительные его качества, — не может не быть благочестивым, мистер Флинтуинч.

На лице мистера Флинтуинча мелькнуло подозрение, что это, пожалуй, и есть маска, между тем как гость (характерным свойством этого человека, как и всех ему подобных людей, было то, что он всегда пересаливал, хоть на волосок) поднялся со стула и подошел к миссис Кленнэм проститься.

— Вам, пожалуй, покажется эгоизмом больной старухи, — сказала она, — что я так распространилась о себе и своих недугах, хотя поводом к тому послужил ваш случайный намек. Вы были так любезны, что навестили меня, и, надеюсь, будете так любезны, что отнесетесь ко мне снисходительно. Без комплиментов, прошу вас. — (Он, очевидно, собирался отпустить какую-то любезность.) — Мистер Флинтуинч рад будет оказать вам всяческое содействие, и я надеюсь, что пребывание в этом городе оставит у вас хорошее впечатление.

Мистер Бландуа поблагодарил ее, несколько раз поцеловав кончики своих пальцев.

— Какая старинная комната, — заметил он вдруг, уже подойдя к двери. — Я так заинтересовался нашей беседой, что и не заметил этого. Настоящая старинная комната.

— Весь дом настоящий старинный, — заметила миссис Кленнэм со своей ледяной улыбкой. — Без претензий, но старинный.

— Неужели! — воскликнул гость. — Я был бы крайне обязан мистеру Флинтуинчу, если бы он показал мне остальные комнаты. Старинные дома — моя слабость. Я люблю и изучаю оригинальное во всех его проявлениях. Меня самого называли оригиналом. В этом нет заслуги, — надеюсь, у меня найдутся заслуги поважнее, — но я, пожалуй, действительно оригинален. Отнеситесь к этому с сочувствием.

— Предупреждаю вас, мистер Бландуа, дом очень мрачный и унылый, — сказал Иеремия, взявшись за свечу. — Не стоит и смотреть. — Но мистер Бландуа, дружески хлопнув его по спине, только рассмеялся, снова поцеловал кончики пальцев, раскланиваясь с миссис Кленнэм, и оба вышли из комнаты.

— Вы не пойдете наверх? — сказал Иеремия, когда они вышли на лестницу.

— Напротив, мистер Флинтуинч, если это не затруднит вас, я буду в восторге.

Мистер Флинтуинч пополз по лестнице, а мистер Бландуа следовал за ним по пятам. Они поднялись в большую спальню в верхнем этаже, где ночевал Артур в день своего приезда.

— Вот полюбуйтесь, мистер Бландуа, — сказал Иеремия, освещая комнату. — Как, по-вашему, стоило забираться на этот чердак? По-моему, не стоило.

Мистер Бландуа, однако, был в восторге, так что они обошли все закоулки и чуланы верхнего этажа, а затем снова спустились вниз. Во время осмотра мистер Флинтуинч заметил, что гость не столько осматривал комнаты, сколько наблюдал за ним, мистером Флинтуинчем, — по крайней мере их глаза встречались каждый раз, как он взглядывал на мистера Бландуа. Чтобы окончательно убедиться в этом, мистер Флинтуинч внезапно обернулся на лестнице, и взоры их встретились, и в ту же минуту гость усмехнулся своей безмолвной дьявольской усмешкой (которая появлялась на его лице каждый раз, как они встречались глазами во время обхода), сопровождавшейся характерным движением усов и носа.

Мистер Флинтуинч находился в невыгодном положении, так как был гораздо ниже ростом. Это неудобство еще усиливалось тем, что он шел впереди и, следовательно, постоянно находился ступеньки на две ниже. Он решил не оглядываться на гостя, пока это случайное неравенство не сгладится, и только когда они вошли в комнату покойного мистера Кленнэма, внезапно повернулся — и встретил тот же пристальный взгляд.

— В высшей степени замечательный старый дом, — усмехнулся мистер Бландуа, — такой таинственный. Вы никогда не слышите здесь каких-нибудь сверхъестественных звуков?

— Звуков? — повторил мистер Флинтуинч. — Нет.

— И чертей не видите?

— Нет, — возразил мистер Флинтуинч, угрюмо скрючившись при этом вопросе, — по крайней мере, они не являются под этим именем и в этом звании.

— Ха, ха! Это портрет? — (Говоря это, он не спускал глаз с мистера Флинтуинча, как будто последний и был портрет.)