Чарльз Диккенс - Крошка Доррит. Книга 1. Бедность

— Я знаю, — возразила миссис Мердль, — что в нашем доме собирается цвет нации. Я знаю, что вы вращаетесь в лучшем кругу общества, и, кажется, я знаю (да, не напуская на себя лицемерной скромности, могу сказать, что я знаю), кому вы этим обязаны, мистер Мердль.

— Миссис Мердль, — возразил этот джентльмен, вытирая свое красно-бурое лицо, — я знаю это не хуже вас. Если бы вы не были украшением общества, а я благодетелем общества, мы бы никогда не сошлись. Под благодетелем я подразумеваю человека, который не жалеет денег, чтобы доставить обществу всё, что есть лучшего по части еды, питья или для увеселения взоров. Но говорить мне, что я не гожусь для общества, после всего, что я сделал для него, после всего, что я сделал для него, — повторил мистер Мердль с диким пафосом, заставившим его супругу приподнять брови, — после всего, всего этого говорить мне, будто я не должен являться в общество, это достойная награда!

— Я говорю, — спокойно возразила миссис Мердль, — что вы должны являться в общество менее озабоченным, более degage [86] Degage (франц.) — непринужденный, свободный в обращении. . Таскать за собой свои дела, как вы это делаете, положительно вульгарно.

— Как это так я таскаю их за собой, миссис Мердль? — спросил мистер Мердль.

— Как вы таскаете? — возразила миссис Мердль. — Взгляните на себя в зеркало.

Мистер Мердль машинально взглянул в ближайшее зеркало и спросил, еще более потемнев от медленно прихлынувшей к вискам крови, неужели можно осуждать человека за его пищеварение?

— У вас есть доктор, — сказала миссис Мердль.

— Он не помогает мне, — отвечал мистер Мердль. Миссис Мердль переменила тему.

— Ваше пищеварение тут ни при чем, — сказала она. — Я не о пищеварении говорю. Я говорю о ваших манерах.

— Миссис Мердль, — отвечал супруг, — это ваше дело. Вы даете манеры, я даю деньги.

— Я не требую от вас, — сказала миссис Мердль, разваливаясь на подушках, — чарующего обращения с людьми. Я не заставляю вас заботиться о своих манерах. Напротив, я прошу вас ни о чем не заботиться, или делать вид, что вы ни о чем не заботитесь, как это делают все.

— Разве я говорю кому-нибудь о своих заботах?

— Говорите? Нет! Да никто бы и слушать не стал. Но вы показываете их.

— Как так, что я показываю? — торопливо спросил мистер Мердль.

— Я уже говорила вам. У вас такой вид, как будто вы всюду таскаете за собой свои деловые заботы и проекты, вместо того чтобы оставлять их в Сити или где там им следует оставаться, — сказала миссис Мердль. — Хоть бы вы делали вид, что оставляете их, только делали вид: ничего больше я не требую. А то вы вечно погружены в расчеты и соображения, точно вы какой-нибудь плотник.

— Плотник! — повторил мистер Мердль с глухим стоном. — Желал бы я быть плотником, миссис Мердль.

— И я утверждаю, — продолжала миссис Мердль, пропустив мимо ушей грубое заявление супруга, — что это неприлично, не одобряется обществом, и потому вы должны исправиться. Если мне не верите, спросите Эдмунда Спарклера, — Миссис Мердль заметила через лорнет голову сына, который в эту минуту приотворил дверь. — Эдмунд, мне нужно с тобой поговорить!

Мистер Спарклер, который только просунул голову в дверь и осматривал комнату, оставаясь снаружи (как будто отыскивал барышню «без всяких этаких глупостей»), услышав слова матери, просунул вслед за головой и туловище и вошел в комнату. Миссис Мердль объяснила ему, в чем дело, в выражениях, доступных его пониманию.

Молодой человек с беспокойством пощупал воротничок, как будто бы это был его пульс (а он страдал ипохондрией [87] Ипохондрия — мрачное, угнетенное состояние духа. ), и объявил, что «слышал об этом от ребят».

— Эдмунд Спарклер слышал об этом! — с торжеством сказала миссис Мердль. — Очевидно, все слышали об этом.

Замечание это было не лишено основания, так как, по всей вероятности, мистер Спарклер в каком угодно собрании человеческих существ последний бы заметил, что происходит перед его носом.

— Эдмунд Спарклер, конечно, сообщит вам, — прибавила миссис Мердль, показывая своей любимой рукой в сторону супруга, — что именно он слышал об этом.

— Не знаю, — сказал Спарклер, снова пощупав свой пульс, — не знаю, как это началось, такая проклятая память. Тут еще был брат этой барышни, чертовски славная девка, и хорошо воспитанная, и без всяких этаких глупостей.

— Бог с ней! — перебила миссис Мердль с некоторым нетерпением. — Что же он сказал?

— Он ничего не сказал, ни словечка, — отвечал мистер Спарклер. — Такой же молчаливый парень, как я сам, тоже слова не выжмешь.

— Сказал же кто-нибудь что-нибудь? — возразила миссис Мердль. — Всё равно кто, не старайся вспомнить.

— Я вовсе не стараюсь, — заметил мистер Спарклер.

— Скажи нам, что именно говорилось.

Мистер Спарклер снова обратился к своему пульсу и после напряженного размышления сообщил:

— Ребята говорили о родителе, — это не мое выражение, — говорили о родителе, ну, и расхваливали его за богатство и ум, называли светилом банкирского и промышленного мира и так далее, но говорили, будто дела его совсем доконали. Он, говорят, вечно таскает их с собою, точно старьевщик узел тряпья.

— Слово в слово моя жалоба, — сказала миссис Мердль, вставая и отряхивая свое пышное платье. — Эдмунд, дай мне руку и проводи меня наверх.

Предоставленный самому себе и размышлениям о приспособлении своей особы к обществу, мистер Мердль последовательно выглянул из девяти окон, но, кажется, увидел только девять пустых мест. Доставив себе это развлечение, он потащился вниз и тщательно осмотрел все ковры в первом этаже, потом поднялся обратно и осмотрел все ковры во втором этаже, точно это были мрачные пропасти, гармонировавшие с его угнетенной душой. Как всегда, он бродил по комнатам с видом человека, совершенно чужого в этом доме. Как бы внушительно ни оповещала миссис Мердль своих знакомых, что она бывает дома по таким-то дням, мистер Мердль еще внушительнее заявлял всей своей фигурой, что он никогда не бывает дома.

Наконец он встретился с главным дворецким, пышная фигура которого всегда добивала его окончательно. Уничтоженный этим великим человеком, он прополз в свою спальню и сидел там запершись, пока миссис Мердль не явилась к нему и не увезла его на обед. На обеде ему завидовали и льстили как могущественному существу, за ним ухаживало казначейство, ему кадила церковь, перед ним рассыпалась адвокатура; а в час пополуночи он вернулся домой и, моментально угаснув, точно нагоревшая свечка, в собственной передней под взглядом главного дворецкого, улегся, вздыхая, спать.

Мистер Генри Гоуэн с собакой сделались постоянными посетителями коттеджа, и день свадьбы был назначен. По этому случаю было приглашено целое собрание Полипов, так что могущественная и обширная семья обещала озарить свадьбу таким блеском, какой только могло выдержать это ничтожное событие.