Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

«Хочу, чтобы он видел меня такой, какая я есть», — подумала она.

И глубже глубинного зернышка тщеславия было ликующее чувство, что такой, какая она есть, с примятыми волосами, усталая и бледная, со слегка смятыми тяжелым жакетом тонкими рукавами платья, она нравится ему даже больше, она ему ближе, дороже, желанней, чем во всем роскошестве нарядов, которые могла бы надеть ради него. В свете этого открытия она по-новому вгляделась в свое лицо, как никогда раньше видя его недостатки, однако видя их как бы сквозь некое сияние, словно любовь была светящимся озером, в которое она окунулась с головой.

Сейчас она была рада, что призналась в своих сомнениях и ревности. Она предугадала, что влюбленному мужчине может польстить, когда женщина подобным образом невольно выдает себя, что бывают моменты, когда уважение его свободы привлекает его меньше, нежели неспособность к такому уважению: подобные моменты столь благоприятны, что самые ошибки и неблагоразумие женщины могут помочь ей утвердить свою власть над ним. Ощущение власти, которое она переживала, говоря с Дарроу, сейчас вернулось с удесятеренной силой. Она будто испытывала его самыми фантастическими требованиями, но и жаждала смирения, жаждала стать тенью и эхом его настроения. Хотела витать с ним в мире фантазии, но также идти бок о бок в мире факта. Хотела, чтобы он ощущал ее силу, но и любил за невинность и покорность. Она чувствовала себя рабыней, и богиней, и юной девочкой…

Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.

Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.

День и вечер прошли прекрасно.

После момента озабоченности, вызванной отъездом пасынка, Анна предалась своему счастью с пылом, какого Дарроу не ожидал от нее. Днем они отправились кататься на машине: ехали среди неяркого ландшафта, где тут и там пылали багрянцем виноградники, с шумом мчали по деревенским улочкам мимо каменных домов, по пологим склонам над рекой или по петлявшим среди бледного золота леса узким дорогам, которые выводили к четко очерченным холмам. Сияло бледное, словно растворенное в воздухе, солнце, запах мокрых корней и прелой листвы мешался с едким дымом тлеющего подлеска. Однажды они остановились на углу стены, у развалившихся ворот, и прошли по разбитой дороге до старого заброшенного домика с причудливой резьбой и трубой, который стоял в тени старых деревьев, окруженный рвом с водой. Тропинка между деревьев привела их к храму любви на островке среди камышей и лопухов, где они, сев на скамью на конном дворе, смотрели, как на фоне заката голуби кружатся над их хижиной из узорного кирпича. Потом машина полетела дальше в опускающихся сумерках…

Вернувшись, они сели у камина в дубовой гостиной, и Дарроу обратил внимание на то, как изящно смотрится ее голова на фоне мрачных панелей, и задумался о неизменной теперь радости просто видеть, как движутся ее руки, приготавливая чай…

Они обедали поздно, сидя друг против друга за столом, украшенным цветами, при мягком свете свечей, и он испытывал невероятное удовольствие, снова видя ее в вечернем платье, застенчиво-гордую посадку ее головы в окружении темных волос, по-девичьи тонкую шею над легкой выпуклостью груди. Его воображение поражала ее сдержанная красота. Она напоминала изысканный портрет в неброских тонах или греческую вазу, единственным узором на которой была игра света.

После обеда они вышли на террасу, полюбоваться парком, тонущим в лунном свете и тумане. В тусклой белизне смутной массой темнели деревья. Ниже террасы разворачивался чертеж сада со статуями, в отдалении кутающимися в тень, как заговорщики. Еще дальше луга стелили серебристую кисею до реки, укрытой пуховиком тумана; и дрожали звезды над головой вместе с их отражением в тусклой воде.

Он закурил сигару, и они пошли по выложенной каменными плитами дорожке, медленно прогуливаясь в воздухе, полном истомы, пока он не обнял ее со словами: «Не стоит долго гулять, не то продрогнешь»; тогда они вернулись в комнату и придвинули кресла к огню.

Казалось, прошло лишь мгновение, и она сказала:

— Должно быть, уже двенадцатый час, — поднялась и с легкой улыбкой посмотрела на него.

Он спокойно сидел, впивая ее взгляд и думая: «Множество, множество вечеров впереди…» — пока она не подошла ближе, склонилась над ним и, положив руку ему на плечо, произнесла:

— Покойной ночи!

Он встал и обнял ее. Ответил:

— Покойной ночи, — крепко прижал к себе, и они обменялись долгим поцелуем чаяния и единения.

Воспоминание об этом еще светилось в нем, как догорающий огонь в камине, возле которого он сейчас сидел; но чувство ликования не заглушало определенной подспудной серьезности. Его счастье было в некотором роде точкой соединения множества разрозненных целей. Он неопределенно суммировал их, говоря себе: «Очень существенная разница, когда ты так любим женщиной…» Он немного устал от экспериментов с жизнью, хотел «держаться какой-то линии», доводить дела до конца, быть сосредоточенным и сконцентрированным и достигать результатов. Два или три года на ниве дипломатии, — и она рядом с ним! — а затем у них начнется настоящая жизнь: занятия науками, путешествия, писание книг — у него, а у нее — ну, хотя бы радость выхода из атмосферы мелких интересов на свежий воздух состязательной деятельности.

Какое-то время в нем постоянно присутствовала скрытая жажда перемены, и встреча с миссис Лит предыдущей весной подтолкнула его в определенном направлении. С такой подругой, помогающей фокусировать и умножать усилия, он чувствовал умеренную, но достаточную уверенность, что «что-то делает». И за этой уверенностью стояло невольное ощущение, что он так или иначе достоин своего шанса. В целом его жизнь складывалась совсем неплохо. При скромных возможностях и средних талантах он вырос до заметной личности, был знаком с двумя-тремя исключительными людьми, совершил немало интересных и несколько довольно трудных дел и в тридцать семь лет обнаружил в душе честолюбивое стремление заблаговременно обеспечить себе переход к здоровой и энергичной старости. Что до личной жизни, то она достигла нынешнего уровня, и если в ней время от времени случались провалы относительно идеала, то даже эти спады были кратки, преходящи, несущественны. В самом существенном он всегда оставался строго в границах, очерченных совестью.