Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

— Действительно? Ты должен мне все рассказать об этом — рассказать подробно, какое она произвела впечатление. Я так рада, что ты, оказывается, знаешь ее.

— «Знаю» — слишком сильно сказано: обычно я видел ее на лестнице, когда поднимался в дом.

В этот момент появились мадам де Шантель и Оуэн, и Анна, подбирая полы пальто, сказала:

— Позже расскажешь. Постарайся вспомнить все, что сможешь.

Бродя по лесу рядом со своим юным вожатым, Дарроу мог несколько отвлечься на усилия, потребные на такую прогулку, и непременное поддержание разговора. Мало интересовавшийся охотой, он имел привычку концентрироваться на чем-то одном, думать только о деле, непосредственно его занимающем, и сейчас случались моменты, когда внезапного треска крыльев птицы, взлетающей в мелколесье, вспышки яркого оперенья на смутном фоне коричнево-серого леса было достаточно, чтобы захватить все его внимание. Тем временем за этими естественно острыми ощущениями продолжало вращаться звучное колесо подспудной мысли. Временами оно, казалось, увлекало его в глубокий водоворот тьмы. Ощущения слишком быстро менялись и были чересчур многочисленны, чтобы в них разобраться. Он почти физически чувствовал нехватку воздуха, состояние беспомощной борьбы с реальными препятствиями, словно красно-коричневая чаща, сквозь которую он пробирался, была сердцем враждебных джунглей…

Речь спутника периодическими обрывками доносилась до него сквозь хаос мыслей. Он уловил ее жаркую откровенность и понял, что Оуэн говорит о себе, возможно косвенно намекая на надежды, о которых Дарроу догадывался благодаря признаниям Анны. Он уже понял, что нравится парню, и собирался при первой возможности дать тому понять, что его чувство взаимно. Но сосредоточиться на словах Оуэна стоило такого напряжения, что сил оставалось лишь на короткий и сухой ответ.

Юный Лит, похоже, чувствовал, что в его жизни настал поворотный момент, точка, с которой он мог беспристрастно взглянуть на прошлые успехи и дальнейшие цели. Одно время его страстно тянуло к музыке и литературе, преследовали беспорядочные видения будущего в искусстве; но позже все это было вытеснено твердой решимостью спуститься на землю и заняться практическими делами.

— Понимаете, я не хочу, — слышал Дарроу его объяснения, — становиться тем, что моя дорогая бабушка старается сделать из меня, — придатком Живра. Не хочу — черт подери! — опускаться до коллекционирования диковинок, как мой отец, который коллекционировал табакерки. Я хочу, чтобы Живр достался Эффи, — поместье же бабушкино, она может отписать его кому захочет; и я только в последнее время понял, что если оно будет принадлежать мне, то постепенно сожрет меня. Я хочу вырваться отсюда в жизнь — огромную, чудовищную, полную борьбы. Если я смогу извлечь красоту из этого, тем лучше: подтвердится, что таково мое призвание. Но я хочу создавать красоту, а не утонуть в уже готовой, как пчела в горшке меда.

Дарроу знал, что к нему обращаются за поддержкой взглядов и одобрением выбранного пути. Сам он воспринимал свои ответы то как слишком немногословные, то как бестолковые: в один момент собственные рассуждения казались ему холодно-безразличными, в другой — спорными. Он не смел взглянуть на Оуэна, боясь увидеть его удивление такой непоследовательностью. И сквозь хаос внутренней борьбы и внешней болтливости он слышал несмолкающий грохот вопроса: «Господи, что мне делать?!»…

Ему казалось, что очень важно вернуться домой раньше Анны. Он не слишком ясно понимал почему — просто чувствовал, как это необходимо. В какой-то момент ему пришло в голову, что мисс Вайнер, возможно, захочет поговорить с ним наедине, и тут же — что это, возможно, последнее, чего она захочет… Во всяком случае он чувствовал: следует попытаться поговорить с ней; или по крайней мере быть готовым к этому, если выдастся случай…

В конце концов, когда время близилось к четырем часам, он сказал своему спутнику, что ему крайне надобно написать несколько писем и желательно ему вернуться, дабы успеть отправить их до приезда дам. Он оставил Оуэна с загонщиком и выбрался из чащи. От ворот он пошел наискосок через парк по широкой тропе, в конце которой проглядывала крыша часовни. Мутная дымка застилала солнце, недвижный воздух прохладно липнул к разгоряченной коже. В отдалении вздымал свое влажно-серебристое кирпичное великолепие фасад дома, и Дарроу вновь поразился благородству его спокойных линий и сдержанно массивных поверхностей. Дом заставил его, обуреваемого страстями и смутными страхами, почувствовать себя грязным бродягой, который вторгается в чистый уединенный храм…

Он знал, что со временем нужно будет осмыслить этот сложный кошмар, медленно, постепенно, мало-помалу; но сейчас Дарроу так быстро вращало в вихре ужаса, что едва удавалось ухватиться за острые шипы, как его вновь отбрасывало назад. Лишь один непреложный факт удержался в его трепещущей хватке: следует дать девушке воспользоваться любым шансом, который ей представится, — он должен сдерживать себя, пока это у нее не выйдет…

Во дворе к нему подбежала Эффи с терьером, который прыгал вокруг нее.

— Я собиралась выйти встречать тебя — тебя и Оуэна. Мисс Вайнер тоже собиралась, но потом не смогла, у нее разболелась голова. Боюсь, это из-за меня, потому что я так ужасно решала задачи на деление. Это очень плохо, да? Но ты пойдешь назад со мной? Нянька ничуть не будет против: она лучше пойдет пить чай.

Оуэн со смехом извинился под тем предлогом, что ему необходимо написать письма, а это, мол, еще хуже, чем головная боль, и нередко к ней приводит.

— Тогда ты можешь пойти написать их в кабинете Оуэна. Джентльмены всегда пишут там свои письма.

Она убежала вместе с собакой, а Дарроу продолжил путь к дому. Его поразило, какой полезный совет дала Эффи. Он уже представлял, как неуверенно бродит по гостиным, и понимал, что мисс Вайнер будет трудно найти его в одной из них; но кабинет, маленькая комнатка справа от холла, прекрасно просматривался с лестниц, расположенный так, что не будет ничего странного, если его найдут там за беседой с ней.

Он вошел, оставив дверь открытой, и сел за письменный стол. Чего только не было в этой приятной комнате, которая походила на кладовую в доме, где царили порядок и чистота. Тут хранилась всякая разнородная всячина: коробка из-под крикета и удочки Эффи, ружья Оуэна, его клюшки для гольфа и ракетки, цветочные корзинки и садовые инструменты его мачехи, даже пяльцы мадам де Шантель и старые номера «Католического еженедельника». Начало смеркаться, и вскоре косой отсвет на столе сказал Дарроу, что в холле появился слуга с лампой. Он достал лист почтовой бумаги и принялся писать что в голову взбредет, а вошедший слуга поставил лампу у его локтя и слегка подровнял кипу газет, валявшихся на диване. Когда его шаги замерли в глубине дома, Дарроу уронил голову на сцепленные ладони.