Юзеф Крашевский - Дневник Серафины

— Как бы не так! — Я рассмеялась. — Может, он утопится или со скалы бросится?

Мама покраснела.

— Вряд ли он на это способен. Но какую-нибудь глупость выкинуть вполне может.

— Любопытно…

— Так или иначе, соглашайся, другой такой партии не представится.

Я упросила маму дать мне на неделю отсрочку. Не знаю, как быть… Не могу решиться…

Адель посеяла в душе моей сомнения, Флора развеяла их. И я то решаюсь, то меня охватывает страх…

Неделя! Неделя на размышление… Отец сердится, генерала не видно.

8 июля

Никому в целом свете, только дневнику могу я поведать свою тайну.

Скажи мне кто-нибудь несколько дней назад, что со мной произойдет подобное, я бы рассмеялась ему в лицо. Невероятный, ужасный случай!..

Назавтра после разговора с мамой погода была отличная, и барон с советником предложили всей компанией поехать в горы. Нас, по обыкновению, оставили вдвоем, и мама со своими спутниками умышленно шла так медленно, что я с беспокойством оглядывалась, боясь остаться наедине с Оскаром.

И мои опасения оправдались. Но я думала, самое большее — он возьмет меня за руку, подойдет ближе, чем дозволяется приличиями, но что он способен на такой чудовищный поступок, никак не подозревала… Еще в начале прогулки я заметила, что он как-то особенно беспокоен, возбужден, больше, чем обычно, рассеян, отвечает совсем уж невпопад, умолкает на полуслове, в общем, ведет себя очень странно.

Солнце закатилось за горы, начинало смеркаться. Видя, что мама далеко отстала, я остановилась и, обернувшись, глядела на дорогу. Вдруг чувствую, кто-то подхватил меня на руки. Хочу крикнуть и не могу: во рту, точно кляп, носовой платок. Этот наглец Оскар сгреб меня в охапку и потащил. Откуда только силы у него взялись?

Не успела я опомниться, как оказалась в экипаже, — видно, лошади стояли поблизости наготове. Я прянула к дверце, пытаясь открыть ее, но лошади мчались во весь опор. Стала звать на помощь: тоже бесполезно, — кругом густой лес. Бешенство, ярость овладели мной, но он не дал мне даже шевельнуться, целовал руки и насильно склонил меня, беззащитную, к повиновению.

Нет, я не в состоянии описать эту сцену. От стыда и страха я чуть не потеряла сознание. Лошади неслись вскачь, я билась у него в руках, вырывалась, но все напрасно. Стемнело, силы оставили меня… Я просила, молила о пощаде, — никакого результата. Бормоча что-то невразумительное, с дико горящими, как у Ропецкой, глазами, он душил меня в объятиях, целовал. Хотя я не из числа тех девиц, которые чуть что хлопаются в обморок, но в конце концов, обессилев, я, кажется, лишилась чувств. Тогда остановили лошадей, принесли из ручья воду, и, когда я пришла в себя, карета снова тронулась.

Мольбы были напрасны. Мой обезумевший суженый насильно надел мне на палец бриллиантовое кольцо. Не знаю, долго ли мы ехали, наконец экипаж остановился, и меня в слезах ввели в дом, по виду напоминающий постоялый двор. Оскар помог мне подняться по лестнице. Для нас были приготовлены комнаты.

Только на третий день приехал барон с советником и освободили меня из неволи. В Карлсбаде никто не знает о случившемся. Пустили слух, будто я заболела. Ночью на полпути от города меня встретила мама. Оскар, видимо, даже не понимает, что совершил преступление. Он, точно в бреду, беспрестанно что-то бормочет и целует руки то маме, то мне…

У барона вид насупленный, советник ругает племянника и пугает могущими воспоследовать неприятностями, мама в отчаянии ломает руки. И все сходятся в одном: теперь свадьба неминуема.

И этот человек, вызывающий у меня омерзение, которому я жажду отомстить, должен стать моим мужем! В оправдание своего поступка он твердит, что обезумел от любви. Но это не любовь, а буря, шквал, несущие разрушение и гибель. Я боюсь его. Он зверь, а не человек…

Эскапада, потребовавшая от него напряжения всех сил, так изнурила его, что он слег в постель. Дядя и три лекаря неотлучно дежурят возле него, — он не должен умереть, прежде чем не обвенчается со мной. Ах, какой ужас, какой ужас! Кто бы мог подумать, что этот идиот способен на такой отчаянный шаг. В голове мутится, ничего не понимаю… Но как ни странно, его поступок не вызывает должного возмущения и гнева ни у барона, ни У советника, ни даже у мамы. Неужели он действовал с их ведома, чтобы таким образом принудить меня выйти за него замуж…

Даже подумать об этом страшно…

У мамы произошло неприятное объяснение с отцом: он домогался свидания со мной и, получив отказ, страшно Рассердился.

Когда я вернулась и лежала в постели, он пришел опять, и мне удалось подслушать их разговор.

— Могу я, наконец, увидеть свою дочь? — спросил он дрожащим от гнева голосом. — По какому праву налагаете вы запрет на свидание отца с родной дочерью?

— Серафина была больна.

— Тем паче мне должно было ее видеть.

— Она лежала в горячке.

— Неправда! — в ярости вскричал отец. — Я убежден: тут кроется другое. Вы хотели расстроить мои планы… Мама молчала. Отец ходил по комнате.

— Объясните, что все это значит?

— Хорошо, не стану скрывать от вас правду, — запинаясь, начала мама. — Серафины не было в городе… Пан Оскар, влюбленный в нее до безумия, осмелился…

— Что?! — закричал отец. — Как же вы не устерегли ее?

— Он похитил ее у меня на глазах и… увез. Мы три дня искали ее…

— А сама она как могла допустить до этого? Хорошо вы ее воспитали, сударыня, нечего сказать!

— Прошу не оскорблять меня! Серафина тут ни при чем. Во всем виноват влюбленный безумец, который чуть не поплатился за это жизнью. Понимаете, — прибавила мама, — теперь только замужество спасет ее от позора.

Папа иронически засмеялся.

— Ловко подстроено! Мы, мужчины, младенцы в сравнении с вами… Где нам тягаться с дамами! Мне бы никогда не пришло в голову подбить генерала похитить Серафину.

— Как вы смеете подозревать меня!

Судя по звуку, папа, должно быть, расшаркался перед мамой. Наступило непродолжительное молчание.

— Ну а сейчас вы разрешите мне повидать дочь? — уже спокойно спросил папа.

Мама открыла дверь в комнату, где я лежала на кровати.

— Бедное дитя, — проговорил папа, склонясь надо мной, — несчастная жертва…

Когда мы остались вдвоем, он посмотрел на меня так, словно хотел что-то сказать и не решался. Но, убедясь, что мамы нет в комнате, он зашептал мне на ухо:

— Мне от души тебя жалко! Очень жалко! И хотя то, что произошло, непоправимо, скажи чистосердечно… Признайся мне, если ты предпочитаешь генерала, — он, по крайней мере, человек, а не свинья, как этот идиот, — так вот, если ты согласна, я поговорю с ним. Мы с ним приятели, человек он просвещенный, без предрассудков и, невзирая ни на что, женится на тебе.