Оулавюр Сигурдссон - Избранное

В ее голосе все же сквозило разочарование. Крепче сжав трубку, я растерянно уставился на пол, где валялся лист голубой бумаги с обрывком стихотворения Арона Эйлифса, и невольно прочел:

Потом замолчал и решил не переделывать материал для радио, но попытаться во что бы то ни стало изменить свой стиль. Мне уже не хотелось вновь стучаться на радио, снимать шляпу и предлагать живой нейтралитет.

— Ты что, оглох?

— Дилли, — позвал я.

— Да.

— Когда ты придешь?

Она медлила.

— Может быть, сходим вечером в кино? — предложил я со страхом и надеждой.

— Не знаю, — сказала она равнодушно, но все же назвала фильм, который не прочь была бы посмотреть. — Ты взял билеты?

Когда я ответил, что мигом сбегаю за ними, она заколебалась: дескать, вообще неизвестно, сможет ли она пойти.

— К чему такая спешка? Разве нельзя заказать по телефону?

— Нужно сбегать, — настаивал я, одеревенело уставившись на стихотворение Арона Эйлифса. — А то распродадут.

— Ерунда! — Она вызвалась позвонить сама и попросить Адду Силлу придержать два билета до без четверти девять.

— Что? — спросил я. — Кого попросить?

— Адду Силлу. Помнишь, я говорила, что видела ее весной в «Борге».

— Нет. — Сбитый с толку, я не представлял, о ком идет речь.

— Они тогда были вместе с Гугу. Разве я не рассказывала о девушке в белой кофточке и черной юбке?

Мне вспомнилась красивая дочка маляра Лаурюса, который живет в доме 70 по улице Раунаргата. Ее звали Роусамюнда, или просто Гугу, одевалась она в красное и буйным нравом смахивала на необъезженную кобылицу. Но Адду Силлу я помнил смутно.

— Ну да, — выдавил я наконец, с трудом сообразив, что замыслила моя невеста. — Так ты закажешь билеты?

— Закажу. Если удастся вырваться, то буду у кинотеатра без четверти девять.

Мне ужасно хотелось сказать, что я очень скучал по ней все это время, но я не мог говорить о своих чувствах по телефону, не мог шептать нежности в мертвую трубку — черное ухо из твердой пластмассы. Я сказал только:

— Кристин… Дилли…

— Постараюсь прийти, — ответила она, — если получится.

— Пока.

— Счастливо. — И голос этот напомнил вдруг весенний шелест листвы: «Счастливо… любимый!»

Любимый!

В редакции сразу посветлело, корректуры и черновики на столах окрасились совершенно иным, сказочным светом. Даже отрывок из Арона Эйлифса зазвучал так поэтично, что было непонятно, почему шеф отказался его печатать. Все же я решил поторопиться и перевести главу романа до ужина у Рагнхейдюр. Но не мог усидеть на месте, вскакивал и возбужденно ходил по комнате вне себя от радости.

Любимый!

Я хорошо знал, что далеко не заслужил этого. Кто я? Бедный парень на никудышной должности, напрочь лишенный способностей пробиться наверх, сколотить состояние, слишком пассивный, по мнению шефа, и недостаточно нейтральный, как решили на радио. Некоторые дарят своим невестам подарки, приглашают на танцы, обещают стать им опорой в жизни, обсуждают проблемы жилья, размышляют об обстановке, назначают день свадьбы. А я… я никуда не приглашаю, ничего не обещаю и даже ничего не жду от будущего. И все же ее голос прозвучал словно шум весенней листвы.

Любимый!

Я опять сел, взял ручку, прочел фразу по-английски, заглянул в словарь и собрался переводить, но не мог думать ни о чем, кроме Кристин. Рисовал себе в воображении ее глаза, губы, ласково-мягкие волосы цвета червонного золота, колени, грудь и тонкие руки. Заповеди покойной бабушки отступили под натиском жаркого потока вольных мыслей. Даже вспомнились слова Гулли: «И да не будем воздержанны, мы же не старики!»

Когда до меня наконец дошло, что Кристин весьма неопределенно обещала прийти сегодня вечером к кинотеатру, то жаркий поток пошел на убыль, море огней улеглось. Я опять сомневался в себе и других.

Адда Силла? Мне не нравилось это имя.

По словам Кристин, они познакомились весной и мы видели ее в «Борге». Я четко помню, как она спрашивала Роусамюнду, как зовут девушку, пришедшую с ней.

Прошла неделя, две, три, четыре, миновал июль, наступил август. Теплые летние краски царили в небе и на земле, только ночи уже не были светлыми, как дни.

В редакции ничего не произошло, по крайней мере ничего значительного, я занимался все тем же — переводил роман, правил рукописи и корректуру, иногда заходил в Национальную библиотеку переписать старые анекдоты. Я старался делать все это как можно добросовестней, но временами необходимо было встряхнуться, а иногда меня просто одолевала странная хандра. Я вздрагивал, когда воздух сотрясался от грохота самолетов, или когда в залив, вспенивая море, врывались военные корабли, или когда на глаза попадались новые палаточные городки англичан и новые уличные заграждения из мешков с песком. Проблемы Паудля Йоунссона из Дьюпифьёрдюра на фоне мировой войны казались совсем мелкими, однако же на днях они приняли иной оборот и теперь требовали решения, не отступая ни днем в редакции, ни в библиотеке, мучили бессонницей, преследовали тихими летними ночами на грани сна и яви.

Потом мне вдруг показалось, что настала осень, и нет больше ни надежд, ни проблем, что Паудль Йоунссон из Дьюпифьёрдюра уже распростился с самыми прекрасными минутами своей жизни, и уповать ему не на что, впереди лишь горькие воспоминания.

В тот вечер я один-одинешенек корпел в редакции над переводом очередной главы. За окном висели низкие облака. Был уже одиннадцатый час, когда я решил закончить работу и пойти домой, на улицу Аусвадлагата. «Работа! — сказал безжалостный голос в моей груди. — И это называется работой?» Я перелистал готовый перевод, пронумеровал страницы и сколол их скрепкой. Прежде чем убрать ручку, еще раз просмотрел корректуру написанной шефом короткой передовицы, но не заметил ни одной грамматической ошибки. Статья называлась «Урожайный год». Шеф провозглашал для исландцев золотой век и свое мнение подкреплял фактами, такими, например, как регулярные богатые уловы сельди, стремительно растущие мировые цены на рыбу, вдобавок он ссылался на то, что миллионные прибыли сулит пребывание на острове англичан, которые собираются основать всевозможные предприятия и уж конечно наймут сотни исландских рабочих. «Исландский народ с верой в провидение вступает в светлые времена. Впереди — процветание нации, достаток каждого», — заканчивал шеф. «Урожайный год», «золотой век» — и ни тени сомнения. Я встал, надел пальто, но в голове, как и на улице, был туман. Тем не менее я помнил, что сегодня предстоит еще решить, где питаться осенью и зимой. Рагнхейдюр заявила, что недели через три готовить на нас прекратит: мол, даже с помощью Богги и не дешевой дополнительной прислуги по вечерам она не может обслуживать такое количество клиентов. Голодающие солдаты чужой страны, по ее мнению, больше заслужили ее сострадание. Ну а мы — люди свои, потому и должны уступить им место, хотя бы на время. С этими словами она вытерла пот со лба и заспешила на кухню отдать распоряжения на день. Как только внутри и снаружи появились рекламные вывески, англичане толпами хлынули к ней, поглощая все, что бы им ни предложили, даже невероятно густую ревеневую кашу с молоком и сливками. Запах коронного блюда Рагнхейдюр — жареной рыбы с картофелем — казался мне противным, но солдатам он, похоже, нравился. Приток посетителей все увеличивался, особенно по вечерам. «Картошка с рыбой? Йес. Пиво? Йес», — говорила Рагнхейдюр на ломаном английском, до ушей краснея и с таким буднично-приземленным выражением лица, словно ее никогда не интересовали ни теософия, ни перевоплощения. «Картошка с рыбой, плис, пиво, плис». Мои сотрапезники презрительно отзывались о ее деловой хватке и милосердии, некоторые сразу ушли от нее, а другие повторяли, что до смерти рады в конце концов расстаться с этим грязным кабаком для оккупантов, как они выражались. Я же был консервативен и опасался перемен.