Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— Славный малый, — сказал шеф и опять пробежал глазами стихотворение о гражданственности и самопожертвовании. — Очень славный.

Любопытство так разбирало меня, что я не удержался от вопроса:

— Значит, у этого Кая Мадсена есть стихи и проза? Что он написал?

Шеф вынул изо рта сигарету.

— Совсем недурно, — проговорил он, имея в виду стихотворение Ингоульфссона. — Поместим в следующий номер. Да, пока не забыл, — меня завтра не будет. Утром заседание правления «Утренней зари», нашего акционерного общества, и многое готовится, милок. Как знать, может, мы в конце концов получим новую типографию и переедем в другое здание!

— В другое здание? Куда?

— Хотелось бы договориться о покупке полутора этажей в новом доме здесь по соседству, а еще мы давно собирались скупить акции и хотя бы частично прибрать к рукам типографию. Но пока это между нами.

Я вытаращил глаза.

— Разве «Светоч» не на грани банкротства?

Вальтоур усмехнулся в усы.

— Это как посмотреть.

Обсуждать подробности экономического положения «Светоча» и расспрашивать о книгах Кая Мадсена было уже некогда — Эйнар Пьетюрссон (он же Сокрон из Рейкьявика), ходивший в поисках материала по ресторанам «Борг», «Скаулинн» или просто по каким-нибудь кафе, ввалился в редакцию нагруженный разными мелкими происшествиями, как пчела медом. Интерес к Каю Мадсену у меня заглох, а после наставления Финнбойи Ингоульфссона Вальтоур уже никогда не упоминал этого датского мастера. Наверное, не многие редакторы проявляли такой большой интерес к молодым поэтам, как мой шеф — к Финнбойи. С другой стороны, я не мог бы назвать ни одного поэта, начинающего или маститого, который был бы столь покладист, столь внимательно прислушивался к советам шефа, как этот кроткий голубоглазый юноша. Он из кожи лез, чтобы добиться желанной цели. Следуя рекомендациям шефа, он пробовал себя в различных жанрах: сочинял тексты для эстрадных песенок, написал два-три небольших рассказа вроде тех, какие я переводил с датского, пробовал, подражая Сокрону из Рейкьявика, говорить с читателем на темы дня, даже отрецензировал для Вальтоура несколько книг (см. «Светоч» за второй и третий год издания). К сожалению, эта разносторонняя активность оказалась малорезультативной — литературный талант Финнбойи не вызывал сколько-нибудь серьезного отклика, читатели не упоминали его в письмах, а песен на его тексты не было слышно. И все-таки Вальтоур продолжал опекать своего протеже, твердо веря, что способный и славный парень непременно выбьется в люди и станет гордостью журнала. Он до того благоволил к Финнбойи Ингоульфссону, что не прошло и двух лет (хотя наставничество его так и не принесло желаемого результата), как он сказал, что подумывает обратиться к некоторым богатым и влиятельным лицам с предложением основать нечто вроде благотворительного фонда, для того чтобы парень мог развить свой талант.

— Каким образом? — спросил я.

— Пошлем его в Америку.

Однажды теплым туманным днем в начале марта я зашел по делам на почтамт и вдруг столкнулся с Финнбойи Ингоульфссоном. Склонившись над темно-зеленым столом, он наклеивал на конверт марку. Когда я окликнул его и поздоровался, он поднял глаза, словно испуганный страж секретных бумаг, ответил на приветствие не сразу, а поспешил сунуть письма в окантованную латунью щель посреди стола. Потом с преувеличенной любезностью кивнул и улыбнулся.

— Я… Написал вот матушке, — сказал он по дороге к выходу, как бы объясняя свой испуг. Прежде чем я успел понять его слова, он оживленно сообщил, что завтра утром, наверное, уедет, и решится это сегодня к пяти часам.

— Куда собираешься? — спросил я.

— В Америку.

Я оторопел. Новость эта была для меня будто холодный душ. Ведь всего несколько дней назад в кафе рассказывали со слов одного моряка-исландца, только что вернувшегося из Америки, что немцы потопили половину судов конвоя — преследование началось у Ньюфаундленда, а последние торпеды по ним выпустили у полуострова Гардскайи. По словам того же моряка, было строго-настрого запрещено останавливаться или отклоняться от намеченного курса, так что им дважды пришлось, как паршивым псам, пройти по обломкам судов, с которых тонущие люди взывали о помощи.

В Америку. Мурашки пробежали у меня по спине. Я хотел предостеречь Финнбойи Ингоульфссона, уговорить его отказаться от путешествия, но он сказал, что еще до рождества твердо условился с шефом об отъезде. Переубеждать его я не стал, промолчал и о войне, и о немецких подлодках, решил не нагонять на него страху перед рискованным предприятием, которого он и сам в глубине души боялся. Я только спросил, долго ли он пробудет в Америке.

— Как минимум год. А то и два. Окончательно еще не решено.

Мы немного прошлись по улице Постхусстрайти навстречу теплому ветру и остановились у аптеки. Я спросил, чем он собирается заниматься в Америке.

Финнбойи Ингоульфссон застегнул пуговицу пальто.

— Хотел бы за весну и лето как следует освоить английский, а с осени… — Он запнулся, потом подобрал слово: — Буду учиться на колумниста.

— A-а… значит, будешь учиться журналистике?

Финнбойи Ингоульфссон кивнул и, помедлив, сказал «да», словно мое толкование было не совсем точным. Он молча смотрел то себе под ноги, то через улицу, на не закрытые шторами окна аптеки, потом добавил:

— Еще мне хотелось бы заняться литературой и искусством.

Неожиданно налетел резкий порыв холодного ветра, и последние слова сорвались с губ Финнбойи, как осенний листок. Мы двинулись дальше по Постхусстрайти, и я подумал о том, что никто из знакомых мне молодых поэтов не смог бы так бесстрастно произнести эти два слова — литература и искусство, — как Финнбойи Ингоульфссон. Заняться литературой и искусством… Внутри у меня прямо что-то оборвалось. Я спросил себя: может, стоит поближе познакомиться с ним, найти общие интересы? Когда он опять остановился, на этот раз у парфюмерного магазина напротив «Скаулинна», то я не удержался и пригласил его на чашку кофе.

Конечно, он пойти не мог. Нужно так много успеть, дел по горло, занят до самого вечера. Еще к Вальтоуру нужно зайти, он приглашал.

Так мы стояли на теплом ветру и смотрели на «Скаулинн», где свободные художники и поэты, как обычно в это время дня, сидели за кофе, вольные будто птицы, отрешенные от мелкобуржуазной погони за временем; одни обсуждали приключения Хемингуэя, другие разглагольствовали о влиянии новомодной живописи на поэзию. Я же не был свободным художником и ровно через полчаса должен был бы вернуться на работу, даже если б Финнбойи Ингоульфссон и располагал временем. Но ему было так неприятно отказать мне, что я пожалел о скоропалительном приглашении.