Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Позднее я прочитал в газетах, что после некоторого затишья в полночь снова вспыхнули беспорядки, так что исландская полиция впервые за всю свою историю применила слезоточивый газ для разгона толпы (до сих пор этим занималась английская военная полиция). Это целиком прошло мимо меня. Но поздно вечером, возвращаясь домой но берегу Озерца, я стал свидетелем происшествия, которое до сих пор стоит у меня перед глазами. Была мягкая, тихая погода. В спокойной глади воды отражались дома и облака, здесь и там плавали утки. Я уже был возле улицы Вонарстрайти, как вдруг из переулка около дома Ордена тайного братства появился отряд английских матросов. Они во всю глотку орали похабную песню, которая иногда звучала в столовой хозяйки Рагнхейдюр, но, разумеется, даже не думали переделывать непечатные слова в печатные. Впереди шел высокий мужчина, вероятно офицер. В руках он нес продолговатую бомбу длиной с локоть. Я почуял неладное, ускорил шаг и направился к улице Тьярднаргата. Все же я не мог не оглянуться — и замер как вкопанный. Старший остановился на берегу и начал что-то отвинчивать у бомбы, а потом резко швырнул ее в озеро. И тут же в воздух взметнулся сероватый столб воды. Матросы криками чествовали своего командира, чокаясь пивными бутылками и бросая их в озеро, как только они пустели. Затем они, шатаясь, побрели по улице Вонарстрайти, вопя во всю глотку:

Некоторое время я не двигался, глядя, как сероватый дым от бомбы, которая теперь никому не причинит вреда, плывет над тихим озером. Я смотрел на птиц, на островок, на облака, на дома и церковный шпиль, отражавшиеся в водном зеркале, а затем пошел дальше к улице Аусвадлагата.

Не успел я закрыть за собой входную дверь, как из гостиной появилась фру Камилла и окликнула меня:

— А, это вы?

Я пожелал ей доброго вечера.

— Ходили смотреть на чернь?

Не помню, что я ей ответил, но об одном сразу догадался по выражению ее лица. Она, видимо, была уверена, что ее мужа опять свалила подагра.

— Вам не встречались мои дочери?

— Нет, я их не видел.

— В центре происходит что-нибудь важное?

— Не думаю.

— Ну хорошо, спокойной ночи, Паудль, — сказала она.

— Спокойной ночи.

Пепельница в моей комнате выдавала, что в мое отсутствие ею кто-то пользовался: в ней лежал окурок, красный от губной помады. Мало того, мне почудился запах винного перегара, но возможно, у меня попросту разыгралось воображение. Вероятно, Ловиса или обе сестры вместе, сказал я себе, открывая окно, чтобы проветрить комнату перед сном. В следующую минуту я уже забыл об окурке и стал вспоминать этот благословенный день, быстро уступавший место прозрачным весенним сумеркам. Я думал о миллионах мужчин, женщин и детей, погибших в этой войне или же получивших увечья, которые хуже всякой смерти. У меня перед глазами стояли мой однокашник Мюнди и его товарищи-моряки, такие, как машинист Хельги, отец Хильдюр. Я видел перед собой газетные снимки многих других судовых команд, погибших в годы войны. Словно кадры кинохроники пронеслись у меня перед глазами: бои на земле и в воздухе, взрывы бомб, жестокость и зверство. И еще я увидел чистые детские глаза, темные и глубокие, которые никогда больше не увидят своего отца, рядового из Ливерпуля.

Мир в Европе. А завтра или через несколько дней, возможно, наступит мир на всех континентах.

Человечество, подумал я, непременно извлечет урок из этих ужасов. Из руин войны поднимется новый и лучший мир, мир свободы, братства и доброты, мир сотрудничества и справедливости. Британские и американские войска, думал я, обязательно сдержат слово и вскоре уберутся отсюда со всеми пожитками.

И тогда мы будем наконец хозяевами на своей земле, станем по-настоящему свободным народом после семи веков иноземного господства.

Лежа в постели, я будто воочию увидел, как на Земле, невзирая на шум и беспорядки минувшего дня, воцаряется мир, мир на этой маленькой планете, на этой пылинке в бесконечной Вселенной. Помнится, я сложил руки для молитвы, благодаря провидение. А когда я уже засыпал, мне показалось, что в душу мою вернулось то ощущение, о котором я неоднократно упоминал на этих страницах: часовой механизм ожил, как маятник в бабушкиных часах, а он служил долго.

Дождь, изморось, короткие ливни, пасмурная погода, изредка солнце — да будет ли когда-нибудь конец этой скуке? Может быть, все кончится 29 августа, в день усекновения главы Иоанна Крестителя, или еще позже? Неужели в 1945 году так и будет тянуться до самых осенних холодов? Мой родственник Сигхватюр из Грайнитейгюра утверждал, что если в период с 23 июля по 23 августа перемены не будет, то скверная погода продержится до конца. И похоже, он прав, потому что начался сенокос, июль на исходе, а дождям, измороси, ливням, туману и духоте конца нет.

Правда, однажды в полдень, когда я шел по площади Эйстюрвёдлюр, выглянуло солнце. Навстречу мне неторопливо шагал пожилой мужчина, довольно сутулый, в светло-серой широкополой шляпе и в темно-сером расстегнутом пальто, полы которого развевались при ходьбе. Я узнал его. Это был не кто иной, как Сигюрвальди Никюлауссон, торговец из Дьюпифьёрдюра, неплохой поэт, поборник трезвенности, усердный прихожанин и завзятый танцор, муж Унндоуры Гвюдфиннсдоухтир, которая была и, несомненно, будет впредь казначеем Женского союза, несмотря на постоянные ссоры с его председательницей, Раннвейг, супругой главы сельской коммуны.

Когда я окликнул Сигюрвальди, он сначала не узнал меня, но, узнав, поздоровался очень приветливо:

— A-а, дорогой Паудль, дорогой Паудль! — И стал хлопать меня по плечу. — Рад встретить тебя здесь, в центре столицы, хе-хе! Я слыхал, ты журналист и работаешь в нашем популярном «Светоче», который я покупаю и читаю с самого первого дня! Черт возьми, ты много успел, а?

Я смущенно промолчал.

— Не хочешь быть невеждой, подавай надежды, — сказал Сигюрвальди, садясь на своего Пегаса.

Я спросил, когда он приехал в Рейкьявик.

— Десять дней назад, — ответил он и добавил, что собирается домой. Приехал он сюда за сушеной рыбой, хе-хе, за творогом, ходит по знакомым, навещает оптовиков, в большинстве они его старые друзья, по крайней мере пожилые и серьезные. А вот с молодыми торговцами… Н-да, с ними он только начинает знакомиться и со всеми без исключения ладит, Паудль, без исключения. Приходится следить за модой и другими новинками, не зевать, потому что конкуренция с кооператорами и коммуной жестокая. Но надо сказать, он держится даже при этой конкуренции, пережил кризис, в годы войны весьма преуспел, ведь он человек прилежный и осмотрительный! Магазин теперь в новом помещении, а вывеска над дверьми — светящаяся!