Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— У тебя дома, наверное, уйма книг?

— Кое-что есть.

— Дашь мне какой-нибудь роман? Мне сейчас читать нечего.

— С радостью покажу тебе свои книжки, — отвечаю я, воспрянув духом. — Среди них есть и хорошие.

— Ужасно люблю почитать перед сном в постели, — говорит она. — Особенно если книжка занимательная.

Мы направляемся ко мне домой, и по пути, в самом конце переулка Скоулавёрдюстигюр, мне приходит в голову блестящая мысль. Я прошу девушку подождать, забегаю в магазинчик и, опустошив кошелек, покупаю на две кроны шоколада. Настроение у меня исправляется, все пути вдруг кажутся мне открытыми и доступными. Завтра что-нибудь подвернется, покойная бабушка говаривала, что богу противно, когда люди беспокоятся о куске хлеба. На самый худой конец я продам замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее, или напомню о долге Стейндоуру Гвюдбрандссону, знакомому, с которым мы вместе работали на строительстве дороги и который брал у меня взаймы в позапрошлом и прошлом году.

— Вот ты говорил насчет кино в субботу, — начинает девушка. — В «Старом кино» идет отличный фильм. На какой сеанс пойдем — на семь или на девять?

— Тебе решать.

— Я бы пошла на девять. Ты купишь билеты?

— Конечно.

— Мне не хочется, чтобы ты на меня тратился, я могу заплатить за себя сама.

— Ерунда какая, я тебя приглашаю.

— Ну хорошо, спасибо. А можно потом я тебя приглашу?

— Можно, если у тебя окажется миллион.

— Долго тебе придется ждать. Разве что я поеду в Голливуд и стану кинозвездой.

Я не решаюсь сказать ей, что она уже сейчас прекрасна, как кинозвезда, и ездить в Голливуд ей незачем. Я вновь чувствую свою серость, поскольку речь заходит о кино и знаменитых артистах. Кто, по-моему, самая очаровательная — Марлен Дитрих, Дороти Ламур, Динна Дурбин или Джинджер Роджерс? По ее мнению, Клодетт Кольбер как актриса на голову выше Греты Гарбо. Девушка сообщает мне, что терпеть не может Питера Лорра и Чарлза Лаутона. Она без ума от Кларка Гейбла и Роберта Тейлора. А какого артиста я считаю самым великим?

— Чаплина, — отвечаю я и в тот же миг обнаруживаю, что презираю Кларка Вилку и не выношу Роберта Портного [21] Гейбл (gable) — по-английски «вилка», Тейлор (tailor) — «портной». . Но завидую их сложению, манере держаться и цвету волос.

— Чаплин ужасно смешной, — говорит девушка. — Но некрасивый. Я не могла бы влюбиться в Чаплина.

— Он великий художник.

— Может быть. Но он некрасивый.

Мы входим в дом № 19 на улице Сваубнисгата и поднимаемся по лестнице. Судьба благосклонна ко мне: соседи не собачатся, а слушают радио. Я зажигаю свет и вешаю пальто на крючок, но девушка пальто не снимает, она задерживаться не собирается, только хотела взглянуть на мою комнату. Ну, и книжку взять.

Я показываю на кушетку. Может быть, она все-таки присядет на минутку?

— Почему ты так тихо говоришь?

— Тут так слышно все.

— Ну и что?

Я заливаюсь краской и не смею посмотреть ей в лицо.

— Ничего, — вконец смешавшись, отвечаю я, — ничего.

— Я, во всяком случае, не боюсь, меня пусть хоть все слышат, — говорит она, садясь, и показывает на снимки. — А кто эти женщины?

— Мама и бабушка.

— Они живы?

— Обе умерли.

— И отец твой тоже?

— Да.

— У тебя нет его фотографии?

— Нет.

— А братья или сестры есть?

Я качаю головой.

— И нет никаких родственников в Рейкьявике?

— Насколько я знаю, нет.

Воцаряется короткое молчание. От сочувственного взгляда девушки я теряюсь еще больше, чувствую себя самым жалким, самым рыжим, самым тощим, самым невзрачным человеком на свете, одетым хуже всех и менее чем кто бы то ни было способным понравиться красивой девушке. Наконец я вспоминаю про шоколад в кармане пальто, вскакиваю, достаю плитку и сдираю с нее обертку с такой поспешностью, словно от этого зависит моя жизнь.

— Вот шоколад, — говорю я. — Угощайся.

— Очень вкусно. А что ты сам не берешь?

— Не хочется.

— Ну нет, составь мне компанию.

Я отламываю крохотный кусочек, отправляю в рот, собираясь пососать его, но неосторожно делаю глотательное движение и уже чувствую, как в желудке поднимается буря. Я молю бога, чтобы в животе не заурчало. Тем не менее мои внутренности начинают глухую песнь, и, спасая положение, я спокойно и невозмутимо закуриваю трубку и постукиваю пальцами по столу, выбивая какую-то мелодию. Мало-помалу строптивые звуки утихают, во всяком случае на время. Кажется, девушка не обратила на них никакого внимания. Она задумалась. Я снова угощаю ее шоколадом, но она лишь рассеянно кивает головой. Ее шляпа украшена двухцветным пером. Волосы отливают червонным золотом.

— Знаешь, — вдруг говорит она. — Не надо было покупать мне рождественский подарок.

— Я ничего не покупал.

— Ты подарил мне книжку стихов. И подсвечник.

— Мне хотелось… Я подумал, вдруг у тебя нет подсвечника.

— Я сказала маме, что подсвечник мне подарила подруга. А книжку стихов — другая подруга. Мне так повезло, почтальон отдал посылку именно мне. Ну и удивилась же я!

— Я думал, может, ты любишь стихи.

— Конечно, я ужасно люблю стихи. И подсвечник — он такой красивый и необычный. А свечка красная. Я, наверное, никогда не решусь ее зажечь, жалко будет. Она стоит на столе, в нашей с Гюггой комнате.

— Какое стихотворение тебе больше всего понравилось?

— Не знаю. Пожалуй, надо их перечитать.

— Покажу-ка я тебе мои книжки со стихами. — Я иду к комоду и выдвигаю ящик. — Хочешь почитать — бери любую.

— Лучше ты покажешь их мне в другой раз, — просит она. — Я жутко люблю стихи, но… я их иногда плохо понимаю.

Я задвигаю ящик, снова усаживаюсь на стул и неумело пускаю дым. Девушке скучно, что мне делать? Я не решаюсь ни прочитать ей стихи Йоунаса Хадльгримссона, которые всего лучше могли бы передать мои чувства в этот момент, ни предложить посмотреть цветы, которые собрал этим летом и наклеил в альбом. Таволга на белой бумаге, увядший горный одуванчик, выцветший луговой сердечник — это всего-навсего тень былого. Они лишены аромата, и здесь нет ни травы, среди которой растут эти цветы, ни мха, ни вереска, нет неба над ними, нет великолепного света, нет легких облаков. И еще мне хочется посоветоваться с девушкой о моем будущем, раскрыться перед ней, рассказать о моей любви и надеждах. Я ждал этого вечера пять недель, а теперь совершенно оробел, у меня отнялся язык — хоть я и читал Фрейда и Адлера. Ужасно.

— Зря ты делал мне рождественские подарки, — повторяет она. — Между прочим, я сразу же поняла, что посылка от тебя. На карточке не было подписи, только слова: Привет от чудака. Как это на тебя похоже. А ведь говорила-то я с тобой всего два раза и почерка твоего не знаю. Хотелось бы мне иметь такой красивый почерк.