Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— А ты по-прежнему считаешь, что «Потеря сыновей» [29] «Потеря сыновей» — знаменитая поэма скальда Эгиля Скаллагримссона, одно из наиболее широко известных древнеисландских поэтических произведений. — совершенное произведение искусства? — спросил я.

— Быть может, я и считал так, пока ходил в коротких штанишках. Но когда немножко познакомишься с Ду Фу и Ли Бо [30] Ду Фу (712–770) и Ли Бо (701–762) — выдающиеся китайские поэты. , то Эгиль Скаллагримссон кажется всего-навсего мужланом и убийцей.

— Ты что же, китайский начал учить?

— Пока нет. Приходится пользоваться английскими переводами и моим другом Линь Юданом.

Я и сейчас вижу, как судорожно задвигались его пальцы и лицо исказилось от боли, когда я имел неосторожность выразить свое восхищение некоторыми последними стихами наших поэтов.

— Пощади меня, не говори при мне об исландской поэтической промышленности! — воскликнул он. — Всех этих допотопных рифмоплетов надо бы примерно наказать — оштрафовать и отправить работать скотниками на какие-нибудь хутора у черта на рогах. Ты читал Элиота?

— Немножко. И половины не понял.

— Стыдись.

— У него полно переиначенных цитат из классики, — попытался оправдаться я.

— Плохо твое дело, если ты Элиота оценить не в состоянии, — ответил он и глухим, низким голосом, словно произнося заклинания, стал декламировать:

Феноменальный гений, — сказал он. — Или вот это:

Ха-ха-ха! А его размышления о русалках! «We have lingered in the chambers of the sea!» [33] «Мы грезили в русалочьей стране!» (англ.) Автор вновь цитирует «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиота. Пер. А. Сергеева. Нет, приятель, никто еще не писал таких стихов, как Элиот, об обывателе, об этом идиоте в котелке, об этом нудном, ленивом, жеманном и трусливом выродке, который и жизни боится, и смерти. Если ты когда-нибудь сочинишь такое же ядовитое стихотворение, как «Любовная песнь Пруфрока», я куплю себе шляпу, чтобы снять ее перед тобой! Более того, я куплю револьвер, пойду к какому-нибудь миллионеру и пригрожу застрелить его как собаку, если он тотчас же не окажет тебе поддержку!

— Если миллионер, конечно, не успеет вызвать полицию, — вставил я.

— В Рейкьявике никогда не было и никогда не будет меценатов. А хорошие стихи и пистолет — могучее оружие…

— Ты одно упускаешь из виду, — перебил я.

— Что же?

— Войну.

— У тебя что, с нервами плохо? Или ты тоже в привидение обращаешься?

— Ради бога, — взмолился я, — прекрати эту болтовню о привидениях! Кстати, куда это мы идем? Ведь уж до моря дошли, а я живу в другом конце города.

— Нам как раз пора поворачивать, — ответил он. — Тогда семейство еще не улеглось.

— Какое семейство?

— Я шел на свидание, — сообщил Стейндоур. — Моя девушка работает прислугой а очень приличном доме. Она просила меня не приходить, пока публика не уляжется по кроватям и не прочитает вечернюю молитву.

Затем он поведал мне по секрету, что прошлым летом был на волосок от гибели, нарушив первую свою заповедь в любовных делах, и после этого до самой зимы не имел дела с женщинами. Он познакомился с одной пасторской дочкой из Южной Исландии, крупной девицей лет тридцати, тайком пописывавшей стихи, но страшно ограниченной и непросвещенной в житейских вопросах. Она была тогда полностью предоставлена себе, потому что отец ее укатил в Скандинавию на какой-то церковный конгресс, а мать легла в больницу — что-то там у нее с животом было не в порядке. Он сообщил девице, что его правило: приятная связь длится месяц, от силы полтора, а затем надо тихо и мирно расстаться навсегда. Девица подвергла это замечательное правило резкой критике и ни за что не соглашалась последовать ему, пока не возвратился ее папаша, еще более благочестивый, чем до конгресса, а мамаша вышла из больницы и принялась трескать в огромных количествах такую тяжелую пищу, как жареная говядина.

— Да, испытаньице это было, — сказал Стейндоур, — иметь дело с тридцатилетней пасторской дочкой из Южной Исландии, набитой стихами и идеями девятнадцатого века, без конца разглагольствующей о браке, занятиях теологией и призвании своего батюшки. А вот восемнадцатилетняя прислуга из глухого селения, пухленькая, веселенькая и без предрассудков, — отрада для плоти и источник душевного здоровья.

Я не выдержал:

— Перестань похабничать, Стейндоур! Моя бабушка выдрала бы тебя за такие речи!

— Разве плохо быть откровенным? — спросил он. — Разве лучше грешить мысленно?

— Пора бы тебе покончить с этим распутством и жениться.

— И стать рабом в инкубаторе по выведению детей?

— Скажи лучше — отцом и защитником нового поколения.

— И распять свою душу и тело, вставать по будильнику, зимой и летом ходить из экономии в галошах, раз в пять лет покупать себе черную шляпу с загнутыми кверху полями, в субботний вечер играть в бридж, по воскресеньям слушать, как бабы сплетничают за чашкой кофе, годам к тридцати стать махровым реакционером, подписаться на журнал Общества спиритов и вскоре после сорока помереть от рака? Нет, приятель, я убивать себя не намерен!

— Неужели тебе никогда ни одна девушка не нравилась настолько, чтобы тебе захотелось пожертвовать чем-нибудь ради нее?

— Ни обществу, ни женщинам не сорвать меня словно ягоду-голубику и не держать вареным в банке, — ответил он. — Однако сдается мне, что ты со временем станешь серым обывателем.

— А может быть, ты просто жизни боишься?

— Ни черта ты о жизни не знаешь, целомудренный бабушкин внучек! — сказал он и щелкнул языком. — Вот когда ты выйдешь из девятнадцатого века, выучишь наизусть Фрейда и ван де Велде, когда тебе будет что брить, когда ты переспишь с двумя десятками баб и так далее — тогда приходи ко мне, и мы поговорим о любви и жизни!