Жюль Ромэн - Люсьена

Я снова вижу, как мы сидим друг против друга, Мари Лемиез и я, в столовой отеля. Нам был отведен отдельный столик возле теплого буфета, куда ставили греть тарелки. Остальные посетители, исключительно мужчины, занимали два небольших стола, против окон.

Мари Лемиез сказала мне:

— Как только зашла речь об уроках музыки, я заговорила о вас. Понятное дело, я вас расхвалила. Они вас ждут, если вы свободны, сегодня, около половины шестого. Я, конечно, сказала им, что вы страшно заняты и что вам будет очень трудно освободиться именно в это время. А также, что я не знаю, сможете ли вы согласиться на то количество уроков, какое они хотят. Это был лучший способ заставить их решиться.

— Сколько же уроков им нужно?

— Четыре в неделю. Обе сестры могут заниматься вместе или по очереди, как вы захотите. Нужно нагнать время, так как, несмотря на свой возраст, они едва знают гаммы. Но это верные люди. Через два года они все еще будут учиться у вас, если вам это будет интересно. Я буду рада, если вы с ними познакомитесь. Я часто говорила вам о них. Но я не обладаю талантом передавать мои впечатления. А потом, их не так-то легко себе представить, да и дом их тоже.

Я почувствовала себя необычайно счастливой. Вот уже два месяца, как длились мои денежные затруднения, или, по крайней мере, так я смотрела на положение вещей. Другая на моем месте, может быть, вовсе не была бы озабочена, так как я не только не наделала долгов, но даже отложила триста франков. Но мне приходилось тщательно размерять мои расходы. Всякая покупка в двадцать су, сколько-нибудь непредвиденная, погружала меня в длинные расчеты.

Однако, я не считаю себя скупой. Если скупость заключается в любви к деньгам, то я безусловно не скупая; я могу сказать без преувеличения, что боюсь денег и презираю их. Я бы могла отлично жить решительно без всего. В монастыре, как я его себе представляю, мне нравятся две вещи — бедность и покой. Но молодая девушка, дающая уроки музыки в маленьком городке, не может опуститься на самое дно нищеты и спокойно там отдыхать. Ей приходится выбиваться; а это так же печально, как влачить в своем теле вечные зачатки болезни.

Затем Мари Лемиез сказала мне:

— Они хотели узнать ваши условия. Я ответила им, что ваших условий я не знаю, но что я убеждена, что они легко сговорятся с вами и что самое важное для них залучить вас.

— Вот этим я несколько смущена.

— Да нет. Это люди со средствами, хотя у них обстановка мелких рантье. И к тому же они живут довольно далеко. Не вздумайте соглашаться на какую-нибудь нелепую плату. Я получаю у них десять франков в час за мои уроки. Я знаю их, если вы возьмете с них меньше, они будут даже разочарованы.

— Да, но у вас диплом, и вы преподаете в лицее.

— Диплом? Разве они знают, что это такое? Да, они меня спрашивали, кончили ли вы консерваторию. Это было неизбежным после моих похвал. Я, в общем, ответила правду: что вы одна из лучших учениц Д…, но добавила, что ваша семья, чересчур считаясь с буржуазными предрассудками, нашла неудобным, чтобы вы проходили обычный курс консерватории. Вы не можете себе представить чудесное впечатление от этих слов. Мать повернулась поочередно к обеим дочерям, потом к мужу, потом ко мне; потом, как председатель суда, раза два благосклонно наклонила голову. И я поняла, что это означало: «Боже мой, в этом, конечно, есть доля узости. Так, мы, например, не находим неудобным, чтобы наши дочери изучали латынь, физику и анатомию. Но молодая особа, о которой идет речь, по-видимому получила отличное воспитание, и предрассудки, связавшие ее в начале карьеры, очень почтенны». Итак, вы видите, моя дорогая Люсьена, что вашему появлению предшествует слава о вашей святости.

Мы встали из-за стола. Мари Лемиез вскоре рассталась со мной и пошла подготовить опыты для своей лекции по физике. Я очутилась одна на углу треугольной площади, в самой середине старого города.

Я чувствовала себя как будто немного пьяной. Этот новый доход неожиданно врывался в мою бедность, и у меня поэтому слегка кружилась голова. Мне было приятно отложить рассмотрение этой неожиданной прибыли, не делать расчетов, не думать о том, какие изменения она внесет в мою ежедневную жизнь. Может быть, в глубине души более скромный товарищ, что-то вроде любящего слуги, и старался наскоро произвести все эти выкладки; но от них доносились еще только смутные обрывки, веселый и бодрящий шепот.

Я два или три раза обошла вокруг площади. Мне показалось, что вещи стали гораздо интереснее или, вернее, что я, наконец, смогу заинтересоваться ими и отдать им должное. Я еще не начала ими заниматься, но уже подготовлялась к этому. Я предвкушала удовольствие, которым скоро буду им обязана.

Когда я заканчивала круг, — быть может, это был второй, — я почувствовала, что на смену этому внутреннему кипению приходит светлое сочувствие, обращенное наружу. Мое легкое опьянение, перестав быть приятным внутренним головокружением, превращалось в способность смотреть на вещи прямо, не скользить по их оболочке, по той словно безличной окраске, которая их скрывает, а задевать их за живое.

Посреди площади стояла статуя; с одной стороны была ратуша, с двух других — тесный ряд лавок. Когда я хочу теперь снова уловить это мгновение, я сперва вижу светло-зеленый глянцевитый горшок, необыкновенно веселый и коренастый, поставленный на полку на высоте человеческого роста, и даже не весь глянцевитый горшок, а только округленное, блестящее, вздутое, словно солнце, встающее из тумана; затем передо мной появляется вся выставка горшков, которая словно тот же горшок — размноженный; затем женщина, сидящая в углу выставки, — не вяло и не случайно, а, напротив, основательно расположившаяся, составляющая одно целое с лавкой, одним своим присутствием делающая ясным и естественным размещение всех этих товаров; так объясняются массы странно висящей листвы, когда обнаружишь ствол и ветви.

Затем я вспоминаю колбасную, фруктовую, мануфактурный магазин. Все казалось четким и новым. Каждая мелочь — корзина, кочан капусты, кусок сукна — имела вид, поворачивала в мою сторону решительную физиономию, как будто нетерпеливо желая быть замеченной. По правде сказать, что во мне господствовало, так это не ощущение нового блеска, разлившегося по поверхности вещей, чтобы освежить их видимость, не эта хрупкая радость, которая мне была хорошо знакома и которая веселит ум, не затрагивая его глубоко. Мне казалось, что я открываюсь чувству более основному, менее обманчивому и которое сродни счастью.

Итак, я смотрела с аппетитом и доверием. Мне хотелось использовать мое благоприятное расположение духа. Слишком часто, говорила я себе, я позволяю царить между собой и вещами завесе, которая их отделяет и заставляет лгать, так что железный брус кажется мне тогда сомнительной плотности и вещество его непрочным. Сегодня я чувствую их вполне присутствующими, вполне действительными, крепко поставленными передо мной, но дружественно ко мне настроенными. Я радуюсь тому, какая в них полнота. Мне хочется думать, что они переполнены и что если их поверхность блестит, то не оттого, что ее ласкает свет, не оттого, что ее видят довольные глаза, а потому, что она изнутри натянута слишком упитанной плотью.