Джордж Мур - Эстер Уотерс

Сундучок свой она оставила на вокзале на хранение, так как не знала, позволит ли ей отец остаться дома. Мать — та скажет ей напрямик все, что она о ней думает, но что сделает отец — этого никак нельзя знать наперед. Если она возьмет с собой свои пожитки, он может вышвырнуть их вместе с ней на улицу; лучше уж явиться без сундучка, даже если придется потом брести за ним обратно под дождем. Новый порыв ветра обрушился на нее с удвоенной силой, башмаки у нее промокли насквозь. Небо было серым, как зола, низкие кирпичные строения тонули в тумане, на булыжной мостовой стояли лужи, и лишь унылое позвякивание трамваев нарушало тишину. Эстер стояла в нерешительности; ей не хотелось без нужды тратить ни единого пенни, но, вспомнив поговорку, что мудро потраченным пенни лучше глупо сбереженного фунта, она помахала рукой вагоновожатому, вошла в трамвай и доехала до маленькой, застроенной кирпичными домами улочки, где жили Сондерсы. Эстер толкнула дверь, увидела кухню, услышала голоса ребятишек. Миссис Сондерс подметала лестницу, но при звуке шагов перестала мести и, перегнувшись через перила, крикнула:

— Кто там?

— Это я, мама.

— Как! Ты, Эстер!

— Да, мама.

Миссис Сондерс прислонила метлу к стене, поспешила вниз и, заключив дочь в объятия, расцеловалась с ней.

— Как же я тебе рада, доченька, так давно не виделись! Но ты что-то неважно выглядишь? — Радость на лице матери потухла. — Что случилось? Ты потеряла место?

— Да, мама.

— Ох, вот беда-то! А мы думали, что тебе там хорошо и новая хозяйка тебе нравится. Ты что — небось не смолчала и нагрубила ей? С хозяйками часто нелегко бывает поладить, это я знаю, да еще с твоим характером. Ты у нас не очень-то умеешь держать себя в руках.

— На хозяйку грех жаловаться. Она самая добрая на свете, лучше не бывает. А характер мой… Да не в этом дело, мама…

— Так скажи мне, что случилось, доченька?..

Эстер молчала. Дети в кухне притихли, дверь туда была отворена.

— Пойдем в гостиную, там поговорим… Отец когда должен вернуться?

— Часа через два, не раньше.

Эстер затворила входную дверь, они прошли в гостиную и сели рядом на маленький, набитый конским волосом диванчик, стоявший у стены напротив окна.

Сердца обеих были полны тревоги, и она отражалась на их лицах.

— Меня рассчитали, мама. Я на седьмом месяце.

— Что ты говоришь, Эстер! Да не может этого быть!

— Да, мама, это так.

Эстер начала торопливо рассказывать матери про свою беду, а когда та стала перебивать ее и расспрашивать о подробностях, сказала:

— Ах, мама, ну, не все ли равно? Не хочется мне это рассусоливать.

По щекам миссис Сондерс покатились слезы; она утерла их краем передника, и в затихшей комнате стали слышны ее негромкие всхлипывания.

— Не плачь, мама, — сказала Эстер, — Я знаю, что поступила очень дурно, но господь сжалится надо мной. Я не перестаю молиться ему, как ты меня учила, и мне кажется, что все как-нибудь уладится.

— Отец никогда не позволит тебе остаться здесь. Он скажет, как всегда, что здесь и без того слишком много ртов.

— Я стану жить не задаром — сама знаю, что иначе он живо вышвырнет меня за дверь. Я буду платить за свой стол. У Барфилдов я недурно зарабатывала, и Ангелочек — так прислуга зовет хозяйку, и уж что верно, то верно, она сущий ангел, — хотя и рассчитала меня, но все ж таки дала мне четыре фунта, чтобы помочь выкрутиться из беды. У меня сейчас еще больше одиннадцати фунтов. Не плачь, мамочка, дорогая. Слезами горю не поможешь, а ты должна мне помочь. Пока у меня есть деньги, я могу снять комнату где угодно, но мне хочется быть поближе к тебе, а отец, верно, будет даже рад пустить меня в гостиную, если я буду платить за свой стол десять или пусть даже одиннадцать шиллингов в неделю, — я могу себе это позволить, а он не из таких, чтобы отказываться от денег, когда они сами плывут в руки. Ну как ты думаешь, согласится он?

— Даже не знаю, милочка. Трудно сказать, что он может выкинуть. Мука жить с таким человеком. До чего же я извелась с ним последнее время, а тут еще рожаешь одного за другим. Несчастные мы, разнесчастные, и за что только нам так достается!

— Бедная мамочка! — сказала Эстер, сжав матери руку. И, обняв, она притянула ее к себе и поцеловала. — Я-то знаю, как с ним тяжело. А как он сейчас — еще хуже?

— Пьет больше и еще грубее стал. Да вот как-то тут на днях подаю я ему обед, и сочный такой попался кусочек говядины, такой аппетитный с виду, что я возьми и отрежь себе — ну самую что ни на есть малость, просто попробовать. А он увидел, да как закричит: «Это еще что такое, черт побери! Ты куда суешься?» Я ему говорю: «Да я маленький кусочек отрезала, только попробовать». — «А вот этого попробовать не хочешь?» — говорит он, да как съездит мне промеж глаз. Ах, доченька, повезло тебе, что ты все это время была в услужении, верно, позабыла даже, что нам тут приходится терпеть.

— Ты всегда была слишком добра к нему, мама. Небось меня-то он больше ни разу пальцем не тронул, после того как я плеснула ему кипятком в лицо.

— Знаешь, Эстер, иной раз кажется, — ну, нет больше моего терпения, так бы пошла и утопилась. Да вот Дженни и Джулия… ты же не забыла маленькую Джулию, она уже стала большая девочка, быстро подрастает… Они обе сейчас сидят на кухне, работают. А из-за Джонни у меня душа не на месте, — ни словечка правды от него не добьешься. Как-то тут отец взял ремень и избил его чуть не до полусмерти, а что толку? Если бы не Дженни и Джулия мы бы просто по миру пошли; они день-деньской делают собачек, и хозяин магазина говорит, что у них самые аккуратненькие собачки получаются, совсем как живые. Они, бедняжки, все пальцы себе постирали, набивая бумагой каркасы. А ведь никогда не жалуются. Да и я не стала бы жаловаться, будь он не так груб и не оставляй больше половины заработка в кабаке. Я рада, что ты не жила это время с нами, Эстер, — нрав-то у тебя горячий, ты бы нипочем не стерпела. Я, ты знаешь, не люблю прибедняться, а все же иной раз кажется, — еще немного — и не выдержу. А пуще всего, когда подумаю, что с памп со всеми будет: ребятишки маленькие, с деньгами все хуже и хуже, а расходы растут. Я тебе еще не сказала, да ты, верно, уже заметила, — ведь еще один скоро прибавится. Когда живешь в нищете, с детьми последнее здоровье теряешь. Ну, а тебе-то еще хуже досталось. Да только падать духом нельзя. Будем как-нибудь справляться с этой бедой, а больше — что ж мы можем?

Миссис Сондерс снова утерла глаза краем передника. Эстер с обычным своим спокойствием и замкнутым выражением смотрела на мать, и не прибавив больше ни слова, обе они направились на кухню, где работали девочки. Кухня была длинная, с низким потолком, единственное окно ее выходило на небольшой дворик за домом, в глубине которого рядом с мусорной кучей и сараем высилась груда антрацита. У одной из стен стоял длинный стол и скамья, за ними — камин, напротив него — буфет, и повсюду, в любом свободном пространстве, вперемежку с кухонной утварью валялись груды игрушечных собачек — и совсем маленьких, величиной с ладошку, и покрупнее, кончая пуделем почти в натуральную величину. Дженни и Джулия хорошо потрудились за последние несколько дней, и теперь выполнение заказа, полученного из магазина, подходило к концу. Трое малышей сидели на полу и рвали коричневую оберточную бумагу, передавая ее по мере надобности Дженни и Джулии. Обе старшие девочки, наклонившись над столом, набивали бумагой каркасы, сильными ловкими пальцами уминали ее, заклеивали каркасы.