Эдуард Вильде - В суровый край

Путников то и дело обгоняли сани. Оба бобыля каждый раз должны были отступать с дороги то вправо, то влево, проваливаясь в снег по колено, а то и выше. Как лихо мчались они, эти чванливые ездоки, как гордо кричали пешеходам в спину: «С дороги!» — и, обогнав их, даже не считали нужным оглянуться и посмотреть, глубоко ли те провалились в снег в своих постолах и дырявых сапогах. Спесивые парни, особенно те, что сидели с девушками, молодцевато натягивали вожжи, делая вид, что укрощают норовистого коня, а сами незаметно подгоняли кнутом усталую лошадь…

Каждый раз, когда такой зазнавшийся сынок деревенского богача заставлял Яана сворачивать с дороги в глубокий сугроб, юношу обжигала горечь, — то ли ненависть рождала это чувство, то ли зависть, а может быть, просто трудная дорога; усталость все больше и больше сковывала тело Яана.

А бедный Михкель даже не замечал мчавшихся ездоков, не сетовал на сугробы. Он, как видно, думал только о своем пустом горшке, о хворой жене и полуголых детях, которые небось сидят сейчас в одних рубашонках у занесенного снегом порога и, дрожа от холода, ждут отца. Отец придет из церкви, принесет нам булку! Отца не видать? Нет еще! Гляди-ка, идет! Отец идет, несет нам булку, несет поесть!

Вдруг Михкель остановился, точно у него дух захватило, и повернулся к Яану.

— Ты много булок несешь домой? — спросил он.

Нужда ожесточает сердце, и Яан ответил резко, почти сердито:

— Мало, поделиться нечем.

Михкель опустил голову и зашагал — он знал, что Яан такой же бедняк, как и он. Они снова молча пошли рядом, то и дело уступая дорогу саням. Яан держал руку в кармане и, словно тайком пересчитывая булки, поглядывал на несчастного Михкеля.

— Одну, в крайности — две рогульки могу дать, но не больше, видит бог, не больше, — сказал он наконец.

— Две? Тогда троим не достанется — еще хуже. Ладно уж… А не одолжишь ли копейки две? Я бы купил в удуверском трактире…

Парень ответил что-то, но что именно — нельзя было разобрать. Звон бубенцов, раньше еле слышный, звучал за их спиной все громче. Ехал свадебный поезд. Ветер нес через поле взвихренный снег, от конских спин валил пар. Взмыленные лошади фыркали, кнуты щелкали, пьяные хрипло понукали коней и орали, раздавался озорной смех подружек. У шаферов побогаче упряжь переливалась на солнце медью, с саней свешивались пестрые ковры. Расчесанные гривы коней развевались от быстрой скачки.

Дорога пошла пошире, и началась бешеная езда наперегонки. Оба пешехода отскочили в канаву и провалились в снег почти до пояса. Их обдало снеговым вихрем, окутало облаком пара. Один из поезжан замахнулся — и завязанный в узелок кончик кнута больно ударил Михкеля в глаз, веко у него стало кроваво-красным. Вихрем промчался шумный поезд. Яан успел только погрозить ему вслед кулаком, но никто не обратил на это внимания.

Проезжих становилось все меньше, и версты две путникам удалось пройти довольно спокойно. Но вот показались барские сани, запряженные парой крупных, горячих коней; на козлах сидел бородатый кучер в русском кафтане; он еще издалека пронзительно закричал пешеходам: «Берегись!» Вороные рысаки в серебристой упряжи скакали по дороге, выбрасывая из-под копыт комья снега.

В санях сидели двое, закутанные в дорогие теплые шубы и пушистые полсти, — длинноусый помещик и молодая дама под вуалью. Яан и Михкель поспешили сойти с дороги и сдернуть шапки — сани стрелой промчались мимо них; Яан все же узнал молодого барона из Наариквере.

Впереди на дороге маячил еще один пеший. Сани неслись прямо на него. Кучер несколько раз подряд крикнул ему: «Берегись!» Яан и Михкель невольно остановились. В ту же минуту они увидели, как вороные кони поравнялись с серой фигурой, кучер замахнулся, и человек скатился с дороги в снег. Громкая брань кучера, резкий вскрик и короткий смех завершили происшествие. Сани скрылись за бугром.

Яан и Михкель поспешили к человеку. На снегу сидел старик в солдатской шинели. Потирая рукой спину, он не переставая охал. Пестрый драный ситцевый платок, повязанный поверх шапки, кое-как закрывал ему уши, длинная тонкая шея была обмотана старым цветным шарфом. Шинель была вся в пестрых заплатах, а в местах, где их не было, зияли прорехи и дыры. Длинные пряди седых старческих волос выбивались из-под платка и шапки. Лицо его было скуластое, худое, все в морщинах, глаза смотрели тупо. Рядом со стариком чернел на снегу довольно большой и, как видно, тяжелый мешок.

Яан подхватил нищего под руки и помог ему встать. Ни он, ни Михкель не заговаривали с ним: ведь это был глухой Мадис. Он, конечно, не слышал окриков кучера, вот и получил затрещину. Сам Мадис, как все глухие, любил поговорить, говорил он обычно громко, почти кричал. При этом он держал руку возле уха, хотя и понимал, что все равно ничего не услышит. На свои вопросы Мадис обычно отвечал сам. Впрочем, он иногда понимал по движению губ, что ему говорят… Летом Мадиса иногда нанимали в пастухи.

— Сжалься, господи, смилуйся над нами, — плаксиво ныл глухой Мадис, покачиваясь и с трудом взваливая на плечи мешок. — Чего стоит жизнь какого-то нищего! Раздавят тебя, вот ты и отдал богу душу! Да кабы этот чертов кучер крикнул хоть разок, — знай себе скачет, не глядя вперед! Эх, несчастные мы, старики. Не прибирает нас к себе господь, ждет, когда мы совсем одряхлеем! А, и ты здесь, — заметил старик Яана, и лицо его немного прояснилось. — Ты вот газеты читаешь, слышно ли что о подушном наделе? Нет? — тут же сказал он сам себе. — Значит, ты не читаешь хороших газет. Уж давно говорят, что будут наделы давать, а в твоей газете ничего об этом не пишут! Ты бы, Яан, читал «Пярну постимеэс» [4] «Пярну постимеэс» («Пярнуский почтальон») — название газеты. , там обо всем пропечатано, — я от нашего старика учителя слыхал.

Яан и Михкель молча слушали солдата, и его болтовня о подушном наделе, и его бранчливая воркотня были им давно знакомы. Встречая Яана, Мадис каждый раз спрашивал, что пишут в газетах о подушном наделе. Понаслышке старик знал о давно уже прекратившей свое существование и неизвестной молодому поколению газете «Пярну постимеэс», прочие же газеты были ему незнакомы. Единственное, на что он надеялся в жизни, был пресловутый подушный надел, хотя старик и не имел о нем ясного представления. Но в его слабоумной голове прочно укрепилась надежда, что только подушный надел избавит бедный люд от всех страданий. На старика не действовали ни насмешки, ни издевательства, — он упорно стоял на своем.

Теперь они шли втроем. Мадис, прихрамывая и все еще потирая рукой ушибленную спину, без передышки болтал. Вскоре добрались до большой придорожной корчмы, возле которой стояло множество саней. И на дворе и в доме было оживленно. В удуверской корчме останавливались жители нескольких окрестных волостей по пути в церковь и обратно.