Элизабет Гаскелл - Север и Юг

— Нисколько. Вы считаете, что я ошибаюсь, а я считаю, что вы еще более ошибаетесь. Я не ожидаю, что смогу вас убедить за один день и за один разговор. Но давайте узнаем друг друга, тогда и поговорим об этом свободно, и правда восторжествует. Я бы не верил в Бога, если бы не был в этом убежден. Мистер Хиггинс, я верю, что в глубине души вы верите… — (мистер Хейл понизил голос до благоговения), — вы верите в Него.

Николас Хиггинс вдруг непреклонно выпрямился. Маргарет вскочила — увидев, как дергается его лицо, она подумала, что у него конвульсии. Мистер Хейл испуганно посмотрел на нее. Наконец Хиггинс нашел нужные слова:

— Послушайте! Я бы мог смешать вас с землей за то, что вы искушаете меня. Что вы тут навыдумывали обо мне? Подумайте о ней — она лежит там из-за той жизни, что выпала на ее долю, потом подумайте, как вы отказываете мне в том единственном утешении, что мне осталось, — что Бог существует и что Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что она когда-нибудь снова будет жить, — сказал он, садясь, и его голос снова зазвучал безжизненно и равнодушно. — Я не верю ни в какую другую жизнь, кроме этой, в которой она так много страдала и претерпела столько тревог. И я не могу вынести мысли, что все это было случайно, что все могло измениться от дуновения ветра. Порой, когда я думал об этом, я не верил в Бога, но я никогда не признавался в этом себе, как и многие. Я мог посмеяться над теми, кто так делал, словно бросал вызов, но потом оглядывался, чтобы посмотреть, услышал ли Он меня, раз Он там был. Но теперь, когда я остался один-одинешенек, я и слушать не хочу ваши вопросы и ваши сомнения. В этом шатком мире есть одна неизменная и простая вещь; разумная или неразумная, я буду цепляться за нее. То, что годится для счастливчиков…

Маргарет мягко дотронулась до его руки. Она до сих пор молчала, и он не слышал, как она поднялась.

— Николас, мы не хотим вас переубеждать, вы не поняли моего отца. Мы не рассуждаем, мы верим, как и вы. Это единственное утешение для скорбящей души.

Он обернулся и схватил ее за руку:

— Да, верно, это верно… — Он вытер слезы тыльной стороной ладони. — Но вы знаете, она лежит мертвая дома, а я совершенно потрясен горем и временами едва осознаю то, что говорю. Как будто речи, которые произносили люди… умные и толковые вещи, как я временами думал… проросли и расцвели в моем сердце. Вдобавок забастовка провалилась, разве вы не знали, мисс? Я шел просить ее, как нищий, дать мне немного утешения в этой беде. И тут мне сказали, что она умерла… просто умерла. Вот и все. Но для меня этого было достаточно.

Мистер Хейл принялся снимать нагар со свечей, чтобы скрыть свои чувства.

— Он не атеист, Маргарет, как ты могла так сказать? — укоризненно пробормотал он. — Я хочу прочитать ему четырнадцатую главу из Книги Иова.

— Я думаю, пока не стоит, папа. Возможно, не всю. Давай расспросим его о забастовке и выскажем сочувствие, в котором он нуждается и которое надеялся получить от бедной Бесси.

Поэтому они спрашивали и слушали. Рассуждения рабочих, как и многих хозяев, основывались на ложных предпосылках. Комитет полагал, что рабочими можно управлять, как станками, и не принял во внимание человеческие страсти, которые часто берут верх над разумом, как в случае с Баучером и другими участниками бунта. Они верили, что их протест против несправедливости возымеет на пришлых чужаков тот же самый эффект, какой несправедливость (вымышленная или реальная) производила на них самих. Поэтому их так поразило и разъярило, что бедные ирландцы приехали и заняли их место. Эти чувства в какой-то мере сдерживались презрением к «этим ирландцам» и удовольствием от мысли, насколько неумело те справляются со своей работой и озадачивают своих новых хозяев крайним невежеством и тупостью, о чем по всему городу уже ходили всяческие байки. Но самый жестокий удар по союзу нанесли сами милтонские рабочие, когда они не подчинились приказу сохранять мир, что бы ни случилось; именно они внесли в забастовочное движение разлад и панику, когда против них двинули войска.

— И поэтому забастовка закончилась, — сказала Маргарет.

— Да, мисс. Все кончено. Завтра двери фабрик широко распахнутся, чтобы впустить всех, кто устремится на работу хотя бы ради того, чтобы показать, что они не имеют никакого отношения к забастовке. А ведь если бы они были сделаны из другого теста, то смогли бы добиться таких заработков, каких и не видывали за последние десять лет.

— Вы ведь получите работу снова, правда? — спросила Маргарет. — Вас же хорошо знают, разве нет?

— Хэмпер позволит мне работать на своей фабрике, только когда отрежет себе свою правую руку — не раньше и не позже, — тихо ответил Николас.

Маргарет печально умолкла.

— Кстати, о жалованье, — сказал мистер Хейл. — Вы не обижайтесь, но я думаю, вы допустили несколько серьезных ошибок. Я бы хотел прочитать вам несколько высказываний из книги, которая у меня есть. — Он поднялся и подошел к книжным полкам.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал Николас. — Вся эта книжная чепуха влетает в одно ухо, а вылетает в другое. На меня это не произведет впечатления. Прежде чем между мной и Хэмпером произошел раскол, надсмотрщик донес ему, что я подговаривал рабочих просить большее жалованье. И Хэмпер встретил меня однажды во дворе. У него была тонкая книжка в руке, и он сказал: «Хиггинс, мне сказали, что ты один из тех проклятых дураков, что думают, что могут получать больше, если попросят. Вот ты и содержи их, когда повысишь им жалованье. Так я даю тебе шанс и испытаю, есть ли у тебя разум. Вот книга, написанная моим другом, и, если ты прочтешь ее, ты поймешь, от чего зависят размеры жалованья и что ни хозяева, ни рабочие никак не могут на это повлиять, пусть даже они целыми днями станут надрывать свои глотки в забастовке, как отъявленные дураки». Ну, сэр, я рассказал это вам, пастору, когда-то проповедовавшему и пытавшемуся убедить людей в том, что вам казалось правильным. Разве вы начали бы свою проповедь с того, что обозвали бы их дураками или чем-то подобным, вместо того чтобы начать с добрых слов, чтобы заставить их слушать и верить? И в вашей проповеди разве останавливались иной раз и говорили не то им, не то самому себе: «Вы — просто куча дураков, и я всерьез подозреваю, что мне бесполезно пытаться вложить в вас разум»? Я был сильно рассержен, я признаю, когда взялся читать то, что написал друг Хэмпера… Меня возмутило такое обращение со мной, но я сказал себе: «Спокойно, я пойму, что говорят эти парни, и проверю, кто из нас болван — они или я». Поэтому я взял книгу и с трудом прочел ее. Но, господи помилуй, в ней только и говорилось что о капитале и труде, труде и капитале, и так до тех пор, пока она не усыпила меня. Я не смог правильно уяснить себе, что есть что. Там говорилось, будто в них кроются все добродетели и пороки. А все, что я хотел знать, — есть ли права у людей, не важно, богатые они или бедные… Просто у людей.