Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

Все это было произнесено тем приторным, притворным тоном, который последнее время Молли сравнивала с царапанием карандаша по грифельной доске. Роджер изменился в лице. Его красноватый румянец на мгновение побледнел, он стал серьезным и недовольным. В следующее мгновение привычная открытость выражения вернулась. Почему бы ему, спрашивал он себя, не поверить ей? Было слишком рано для визита, он мог прервать обычные занятия. Поэтому он произнес:

— Полагаю, я был очень беспечным… Я больше не приду так рано, но сегодня у меня есть извинения: мой брат рассказал мне, что вы задумывали отправиться посмотреть Херствуд, когда розы распустятся, а в этом году они распустились раньше обычного… Я заезжал посмотреть. Он говорил, что вы хотите провести там весь день, поехать до ланча…

— План был придуман с мистером Осборном Хэмли. Я не думала ехать без него! — холодно произнесла миссис Гибсон.

— Этим утром я получил от него письмо, в котором он упоминал о вашем желании, и он пишет, что боится, что не сможет вернуться домой, пока они цветут. Смею сказать, их не так много можно увидеть, но день такой прекрасный, и я подумал, что это замечательная возможность побывать на свежем воздухе.

— Благодарю вас. Как вы добры! И так любезно, что вы пожертвовали собственным желанием провести как можно больше времени с отцом.

— Я рад сообщить, что моему отцу сейчас стало намного лучше, чем зимой, и что он проводит много времени на воздухе, в полях. Он привык гулять один, а я… мы думаем, что возвращение к его прежним привычкам, раз уж он был вынужден так сделать, пойдет ему на пользу.

— А когда вы возвращаетесь в Кэмбридж?

Роджер немного поколебался, прежде чем ответить:

— Время еще неопределено. Возможно, вам известно, что теперь я член научного общества. Я едва ли знаю, каковы мои планы на будущее. Я подумываю скоро отправиться в Лондон.

— Ах! Лондон — подходящее место для молодого человека, — решительно сказала миссис Гибсон, словно она много размышляла над вопросом. — Если бы мы не были так заняты этим утром, я бы поддалась искушению сделать исключение для нашего обычного правила, еще одно исключение, поскольку ваши ранние визиты уже вынуждали нас делать их много раз. Возможно, мы снова увидим вас, прежде чем вы уедете?

— Конечно, я приеду, — ответил он, поднимаясь, чтобы уйти, но все еще держа осыпавшиеся розы в руке. Затем, обращаясь больше к Синтии, он добавил: — Мое пребывание в Лондоне не продлится дольше двух недель… я могу что-нибудь сделать для вас… или для вас? — он чуть повернулся к Молли.

— Нет, премного благодарна, — ответила Синтия очень приветливо, а затем, повинуясь какому-то внезапному порыву, она высунулась из окна и сорвала для него полураспустившиеся розы. — Вы заслуживаете этих цветов, выбросьте этот жалкий потрепанный букет.

Его глаза засветились, на щеках вспыхнул румянец. Он взял протянутые бутоны, но прежний букет не выбросил.

— Во всяком случае, я могу прийти после ланча, а послеполуденное время и вечера будут самым прекрасным временем дня в следующем месяце, — он сказал это и для Молли, и для Синтии, но в душе обращался к последней.

Миссис Гибсон притворилась, что не слышала того, что он сказал, но еще раз протянула ему безвольную руку.

— Полагаю, мы увидим вас по вашем возвращении. Прошу, передайте вашему брату, как мы ждем, что он снова нанесет нам визит.

Когда он вышел из комнаты, сердце Молли переполнилось. Она наблюдала за его лицом и читала его чувства: его разочарование от того, что они не согласились провести день в Херствуде, понимание, что его присутствие неприятно жене его старого друга, которое так медленно доходило до него — возможно, все эти вещи затронули Молли намного сильнее, чем его самого. Его выразительный взгляд, когда Синтия протянула ему розовые бутоны, указывал на прилив внезапной радости, заставивший его забыть о прошлых огорчениях.

— Не могу понять, зачем он пришел в такое неподходящее время, — сказала миссис Гибсон, как только услышала, что он вышел из дома. — Он так отличается от Осборна, с ним мы более близки: он приходил и дружил с нами все это время, пока этот его глупый брат попусту тратил свой ум на математику в Кэмбридже. Подумать только, член научного общества! Лучше бы он остался там, а не приходил, вторгаясь без разрешения, и полагая, что раз уж я просила Осборна присоединиться к нам на пикник, то мне все равно, с каким братом идти.

— Короче говоря, мама, один может украсть лошадь, а другой даже не может заглянуть за изгородь, — заметила Синтия, немного надувшись.

— К обоим братьям друзья всегда относились одинаково, между ними была такая крепкая дружба, и неудивительно, что Роджер мог подумать, что его могут приветливо встретить там, куда Осборну позволялось приходить в любое время, — продолжила Молли в глубоком возмущении. — «Роджер впустую тратил ум», помилуйте! Роджер — «глупый»!

— Очень хорошо, мои дорогие! Когда я была молодой, девушки вашего возраста не подумали бы спорить. И они бы предположили, что должно быть есть разумные причины, почему их родители не одобряют визитов некоторых джентльменов, даже когда они рады видеть членов той же самой семьи.

— Но именно это я и сказала, мама, — заметила Синтия, посматривая на мать с выражением невинного смущения на лице. — Одному можно…

— Помолчи, дитя! Все пословицы вульгарны, а эта, я считаю, самая вульгарная из всех. Ты нахваталась грубости от Роджера Хэмли, Синтия!

— Мама! — сказала Синтия, раздражаясь. — Мне все равно, что ты оскорбляешь меня, но мистер Роджер Хэмли был добр ко мне, пока я была нездорова. Мне невыносимо слышать, как его унижают. Если он грубый, я тоже не против быть грубой, поскольку мне кажется, что она должна означать доброту и любезность, а также приносить прекрасные цветы и подарки.

При этих словах слезы Молли хлынули из глаз; она могла бы поцеловать Синтию за ее горячую поддержку, но, боясь выдать свои чувства и «закатить сцену», как миссис Гибсон это называла, она поспешно отложила книгу и бегом поднялась в свою комнату. Заперев дверь, она вздохнула свободнее. На ее лице были заметны следы слез, когда она вернулась в гостиную спустя полчаса, подошла к своему прежнему месту, где все еще сидела Синтия и лениво смотрела в окно, обиженная и недовольная. Миссис Гибсон тем временем, энергично и отчетливо вслух подсчитывала свои стежки.

В течение всех этих месяцев, что пролетели после смерти миссис Хэмли, Молли неоднократно размышляла над тайной, которой невольно завладела в тот последний день в библиотеке Хэмли Холла. Ей, неискушенной в житейских делах, казалось весьма странным и неслыханным делом, что женатый мужчина не живет со своей женой, что сын связал себя священными узами брака без ведома отца и не признается, что он муж такой-то женщины, тем, с кем он ежедневно общается. Порой Молли чудилось, что те десять минут откровения всего лишь ей приснились. И Роджер, и Осборн с тех пор хранили полное молчание. Ни взглядом, ни смущением они не выдали и намека на тайну, и даже казалось, что они выкинули ее из головы. Огромное горе, связанное со смертью матери, заполняло их мысли при последующих случайных встречах с Молли — с тех пор им доводилось редко общаться, — поэтому ей иногда казалось, что оба брата, должно быть, забыли, как она узнала их важную тайну. Часто она совершенно забывала о ней, но возможно, благодаря своему знанию, она смогла понять истинную природу чувств Осборна к Синтии. Во всяком случае, она ни на минуту не усомнилась, что его любезность была чем-то иным, нежели вежливостью друга. Удивительно, но в эти последние дни Молли наблюдала за отношением Осборна к себе точно так же, как однажды раздумывала над отношением Роджера. И решила, что первый по-братски любит ее и Синтию, как молодой человек, с которым они не были знакомы в детстве, и который никоим образом не состоит с ними в родстве. Она считала, что после смерти матери его манеры, и возможно, характер, значительно улучшились. Он больше не был саркастичным и привередливым, тщеславным и самонадеянным. Она не знала, что часто все эти изыски в разговоре или поведении требовались Осборну для того, чтобы скрыть робость и спрятать истинное «я» от незнакомцев.