Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

Это случилось мартовским вечером вскоре после смерти миссис Хэмли. Роджер находился в Кэмбридже. Осборна тоже не было дома, и он не сообщил, куда уехал. Сквайр полагал, что он находится в Кэмбридже со своим братом или в Лондоне. Ему хотелось знать, где пропадает его сын, что он делает и с кем встречается, только ради новостей и чтобы немного отвлечься от домашних тревог и забот, которые тяжело на него давили. Но он был слишком горд, чтобы задавать вопросы, а Осборн не сообщил ему никаких подробностей своего путешествия. Это молчание усугубило внутреннее недовольство сквайра, и он пришел домой обедать усталый, с тяжелым сердцем пару дней спустя после возвращения Осборна. Часы как раз пробили шесть, и он поспешно прошел в свой маленький кабинет на первом этаже, помыв руки, сквайр направился в гостиную, чувствуя, что опаздывает, но комната оказалась пустой. Пытаясь согреть руки у камина, он взглянул на часы на каминной полке. За огнем не следили, и в течение дня он часто потухал. В камине были свалены полусырые поленья, они шипели и дымили вместо того, чтобы гореть ярким пламенем и согревать комнату, по которой во всех направлениях гуляли сквозняки. Часы остановились, никто не вспомнил завести их, но по часам сквайра уже было послеобеденное время. Старый дворецкий просунул голову в комнату, но, увидев, что сквайр один, собрался уйти и подождать прихода мистера Осборна прежде чем объявить, что обед подан. Он надеялся сделать это незаметно, но сквайр заметил его.

— Почему обед не готов? — резко выкрикнул он. — Уже десять минут седьмого. И почему вы используете эти дрова? У такого огня невозможно согреться.

— Думаю, сэр, что Томас…

— Не говори мне о Томасе. Немедленно подавай обед.

Прошло около пяти минут, которые голодный сквайр провел в нетерпении: набросился на Томаса, который пришел присмотреть за камином; постучал по поленьям, высекая из них искры, но тепла от этого не прибавилось; убрал нагар со свечей, ему показалось, что они дают недостаточно света для огромной холодной комнаты. Пока он этим занимался, вошел Осборн, одетый в вечерний сюртук. Он всегда двигался медленно, и это, в первую очередь рассердило сквайра. Затем сквайр заметил безупречный костюм Осборна, и это смутило его, так как сам он был одет в грубый, черный сюртук, серо-коричневые брюки, клетчатый хлопчатобумажный галстук и сапоги, забрызганные грязью. Он посчитал, что Осборн напоказ разоделся в пух и прах, и уже был готов высказать несколько замечаний, когда дворецкий, который еще внизу ожидал появления Осборна перед тем как сделать объявление, пришел сказать, что обед готов.

— Определенно, еще нет шести, — заметил Осборн, вынув свои изящные небольшие часы. Он едва ли осознавал, что гроза уже надвигается.

— Шесть часов?! Уже перевалило за четверть седьмого, — прорычал в ответ отец.

— Полагаю, ваши часы спешат, сэр. Я поставил свои по часам Хорсгардза [58] Хорсгардз — здание в Лондоне; по традиции, там несут караульную службу гвардейцы Королевского конногвардейского полка. только два дня назад.

И вот, сомнение в точности этих старинных карманных часов сквайра оказалось одним из тех оскорблений, на которое было неразумно обижаться, но которое нельзя было простить. Эти часы подарил сквайру его отец. Часы были полновластными хозяевами в домах, конюшнях и на кухнях — даже на церкви Хэмли в былые дни. И разве эти ничтожные французские часики, которые умещались в кармане мужского жилета, должны смотреть свысока на часы почтенного возраста, которые вытаскивают с должным эффектом из кармана в поясе брюк? Нет! Нет, даже если бы это ничтожество отставало со всей Королевской конной гвардией, и в придачу с Лейб-гвардейским конным полком. Бедному Осборну следовало бы лучше это знать, прежде чем бросать тень на отцовскую плоть и кровь, ведь отец так дорожил своими часами!

— Мои часы словно я сам, — произнес сквайр, «брюзжа», как бы сказали шотландцы, — просты, но идут точно. Во всяком случае, они правят в моем доме. Король может жить по часам Хорсгардза, если ему нравится.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Осборн, пытаясь сохранить спокойствие. — Я живу по своим часам, которые поставлены точно по лондонскому времени. Я не представлял, что вы меня ждете, иначе бы оделся намного быстрее.

— Я так и думал, — ответил сквайр, насмешливо оглядывая одежду сына. — Когда я был молод, я стыдился проводить столько времени перед зеркалом, словно девушка. Я мог сделать из себя умника, как любой другой, когда ходил танцевать или на вечер, где я, похоже, мог встретить прелестных девушек. Но я бы презирал себя, если бы вертелся перед зеркалом, глупо улыбаясь собственной красоте и все ради собственного удовольствия.

Осборн покраснел и был уже готов отпустить какое-нибудь ироничное замечание по поводу одежды отца, но сдержался и сказал, понизив голос:

— Моя мать всегда ждала, что мы переоденемся к обеду. Я ввел это в привычку, чтобы доставить ей удовольствие, ее я и придерживаюсь сейчас, — он, в самом деле, хранил верность ее памяти, соблюдая все мельчайшие домашние традиции и обычаи. Но сравнение, на которое намекнул Осборн своим замечанием, вывело его из себя.

— И я тоже стараюсь, чтобы ее желания соблюдались. Я делаю и более важные вещи. Я делал их, когда она была жива, как делаю и сейчас.

— Я не говорил, что вы не делаете, — возразил Осборн, пораженный пылкими словами и тоном отца.

— Нет, вы сказали, сэр. Вы это имели в виду. Я понял это по вашему взгляду. Я видел, как вы смотрите на мой утренний сюртук. Во всяком случае, я никогда не противился ее желаниям, когда она была жива. Если бы ей захотелось, чтобы я снова пошел в школу и выучил азбуку, я бы это сделал. … я бы сделал, и я бы не вел себя легкомысленно и не проводил праздно время из страха обеспокоить и разочаровать ее. Все же родители старше школьников… — сквайр задохнулся здесь, но хотя слова не шли у него с языка, его гнев не уменьшился. — Я не позволю вам напоминать мне о желаниях вашей матери, сэр. Именно вы приехали разбить ей сердце.

Осборн испытал неодолимое желание встать и выйти из комнаты. Возможно, было бы лучше, если бы он так поступил, это могло бы привести к объяснению и примирению между отцом и сыном. Но он посчитал, что ему лучше сидеть спокойно и не обращать внимания. Подобное безразличие, казалось, больше всего раздражало сквайра, и он продолжал ворчать и говорить сам с собой, пока Осборн, не в состоянии больше это выносить, не сказал очень тихо, но с большой горечью:

— Я только вызываю ваше недовольство, дом перестал быть для меня домом, это лишь место, где меня контролируют по пустякам и распекают по пустякам, словно я маленький ребенок. Предоставьте мне самому зарабатывать на жизнь — только об этом ваш старший сын имеет право просить — тогда я покину этот дом, и вам больше не будет досаждать моя одежда или отсутствие пунктуальности.