Михаил Коцюбинский - На камне

К Али в деревне скоро привыкли. Девушки, возвращаясь от чишме, как бы случайно открывали лица, когда встречались с красавцем турком, краснели, шли быстрее и шептались между собой. Мужской молодежи нравился его веселый нрав. Летними вечерами, тихими и свежими, когда звезды висели над землею, а месяц над морем, Али вынимал зурну, привезенную из-под Смирны, присаживался у кофейни или еще где-нибудь и разговаривал с родным краем печальными, хватающими за душу звуками. Зурна созывала молодежь, конечно, мужскую. Им понятна была восточная песня, и скоро в тени каменных жилищ, затканной синим светом, начинались развлеченья: зурна повторяла одну и ту же мелодию, монотонную, нехитрую, бесконечную, как песня сверчка; даже становилось тошно, под сердцем начинало болеть, и одуревшие татары подхватывали в такт песне:

— О-ля-ля... о-на-на...

С одной стороны дремал таинственный свет черных великанов-гор, с другой — лежало спокойное море, и вздыхало сквозь сон, как маленький ребенок, и трепетало под месяцем золотой дорогой...

— О-ля-ля... о-на-на...

Те, кто смотрел сверху, из своих каменных гнезд, видели иногда протянутую руку, на которую падал луч месяца, или дрожащие в танце плечи и слушали однообразное, назойливое сопровождение зурны:

— О-ля-ля... о-на-на...

Фатьма тоже слушала.

Она пришла с гор. Из далекой горной деревни, где жили иные люди, где были свои обычаи, где остались ее подруги. Там не было моря. Пришел мясник, заплатил отцу больше, чем могли дать свои парни, и забрал ее с собой. Противный, неласковый, чужой, как все люди здесь, как этот край. Здесь нет семьи, нет подруг, доброжелательных людей, это — край света, отсюда нет даже дорог.

— О-ля-ля... о-на-на...

Нет даже дорог, потому что когда море рассердится, то отнимет единственную прибрежную тропу... Здесь только море, всюду море. Утром слепит глаза его синева, днем качается зеленая волна, ночью оно дышит, как больной человек... В хорошую погоду раздражает спокойствием, в бурю плюет на берег, и бьется, и ревет, как зверь, и не дает спать... Даже в дом проникает его острый запах, от которого становится тошно... От него не убежишь, не скроешься, оно везде, оно наблюдает за ней... Порой оно дразнит, покрывается туманом, белым, как снег в горах; кажется, его нет, пропало, а в тумане все-таки бьется, стонет, вздыхает, вот как сейчас,— о!..

Бу-ух!.. бу-бух!.. бу-ух!..

— О-ля-ля... о-на-на...

Бьется под туманом, как ребенок в пеленках, а потом сбрасывает их с себя... Лезут вверх длинные, рваные клочья тумана, цепляются за мечеть, окутывают деревню, заползают в дома, давят на сердце,— даже солнца не видно... Да вот сейчас... вот сейчас...

— О-ля-ля... о-на-на...

Теперь она часто выходит на крышу кофейни, прислоняется к дереву и глядит на море... Нет, не моря она ищет, она следит за красной повязкой на голове чужеземца, словно надеется увидеть его глаза — большие, черные, горячие, какие ей снятся... Там, на песке у моря, зацвел ее любимый цветок — горный шафран.

— О-ля-ля... о-на-на...

Звезды висят над землей, месяц — над морем.

— Ты издалека?

Али вздрогнул. Голос шел сверху, с крыши, и Али поднял глаза.

Фатьма стояла под деревом, тень от которого укрывала Али.

Он вспыхнул и начал заикаться:

— Из-п-под... Смирны!.. Далеко отсюда...

— Я с гор.

Молчание.

Кровь зашумела у него в голове, как шумит морская волна, и он не мог оторвать глаз от татарки.

— Зачем забрался сюда? Тебе здесь грустно?

— Я бедняк — ни звезды на небе, ни былинки на земле... Батрачу...

— Я слышала, как ты играешь...

Молчание.

— Весело... У нас в горах тоже весело... музыка, девушки веселые... у нас нет моря... А у вас?

— Близко нету...

— Иохтер? [6] Нет? (Прим. автора.) И ты не слышишь в доме, как оно дышит?

— Нет, у нас вместо моря — песок... Несет ветер горячий песок, и растут горы, будто верблюжьи горбы... у нас...

— Тсс!..

Она будто случайно показала из-под фередже белое выхоленное лицо и приложила палец с крашеным ногтем к полным и розовым губам.

Вокруг было безлюдно. Синее, словно второе небо, глядело на них море, и только возле мечети мелькнула какая-то женская фигура.

— Ты не боишься, ханым [7] Госпожа. (Прим. автора.) , разговаривать со мною? Что сделает Мемет, если нас увидит?

— Что захочет...

— Он нас убьет, если увидит.

— Если захочет...

Солнца еще не было видно, хотя некоторые вершины уже розовели.

Темные скалы были мрачны, а море лежало внизу под серою дымкою сна. Нурла спускался с Яйлы и почти бежал за своими буйволами. Он торопился, ему было так некогда, что он даже не замечал, что копна свежей травы съезжала с арбы на спины буйволов и рассыпалась по дороге, когда высокое колесо, зацепившись за камень, подбрасывало на ходу плетеную арбу. Черные низкорослые буйволы, шевеля мохнатыми горбами и большими головами, свернули в деревню к своему двору, но Нурла спохватился, повернул их в другую сторону и остановился у самой кофейни. Он знал, что Мемет там почует, и рванул дверь.

— Мемет, Мемет, кель мунда! [8] Иди сюда. (Прим. автора.)

Мемет, заспанный, вскочил на ноги и протирал глаза.

— Мемет! Где Али? — спросил Нурла.

— Али... Али... где-то здесь...— И он окинул глазами пустые лавки.

— Где Фатьма?

— Фатьма?.. Фатьма спит...

— Они в горах.

Мемет вытаращил глаза на Нурлу, спокойно прошел по кофейне и выглянул во двор. На дороге стояли буйволы, обсыпанные травою, и первый луч солнца ложился на море.

Мемет возвратился к Нурле.

— Что тебе надо?

— Ты сумасшедший... Я тебе говорю, что твоя жена убежала с дангалаком... Я видел их, когда возвращался с Яйлы.

Глаза Мемета полезли на лоб. Дослушав Нурлу, он оттолкнул его, выбежал из дому и, шатаясь на своих кривых ногах, полез по ступенькам лестницы.

Он обежал свои комнаты и выскочил на крышу кофейни. Теперь он действительно был как сумасшедший.

— Осма-ан! — крикнул он хриплым голосом, приложив ладони ко рту.

— Са-ли!.. Джепар!.. Бекир! Кель мунда! — Он поворачивался во все стороны и сзывал, как на пожар: — Усе-ейн!.. Мустафа-а!

Татары просыпались и появлялись на плоских кровлях. Тем временем Нурла помогал внизу.

— Асан! Мамут! Зекерия-а-а!..— кричал он не своим голосом.

Тревога летела над деревней, поднималась выше, к верхним домам, скатывалась вниз, прыгая с кровли на кровлю, и собирала народ. Красные фески появлялись отовсюду, сбегая крутыми тропами к кофейне.

Нурла объяснил, что случилось.

Мемет, красный и почти в беспамятстве, молча водил глазами по толпе. Наконец он подбежал к краю кровли и прыгнул вниз ловко и легко, как кот.

Татары гудели. Всех этих родственников, которые вчера еще, споря из-за воды, разбивали друг другу головы, объединяло теперь чувство оскорбления. Была затронута не только честь Мемета, но и честь всего рода. Какой-то паршивый, презренный дангалак, батрак и пришелец... неслыханное дело! И когда Мемет вынес из дому длинный нож, которым резал овец, и, сверкнув им на солнце, решительно сунул за пояс,— род был готов следовать за ним.