Всеволод Бобровский - Падение путеводной звезды

Всеволод Бобровский

ПАДЕНИЕ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДЫ

Я взрастал под сенью маленького городка, каких теперь не бывает – красными

черепичными кровлями глядел он на парящих ключами птиц, брусчатой мостовой

встречал путников, сердечно угощал их в простых, но уютных трактирах и заливисто пел

им свою многоголосую песню – из стука лошадиных копыт, из соловьиного свиста, из

журчания быстрой речушки, из тяжелого дыхания кузнечных мехов, из крика

простоволосых торговок и босоногих газетчиков, из колокольного звона и тревожного гула

пароходов. Городок простирался по взморью от утеса до утеса. От других миров его

отделял зелено-серый горный перевал. Пахло тут рыбой и соснами, и только в конце весны

западный ветер разносил по окраинам ветхую полынную горечь.

Я вспоминаю свое босоногое, беззаботное детство. Девицы заливисто поют под

окнами грустные песни о рыбаках, которые почему-то не возвращаются. Дед, шамкая,

рассказывает историю об Оленьем Боге, который живет в горах и развешивает

непослушных детей на деревьях вверх ногами. Старуха-прачка протягивает мне потертую

монету за ведро воды, которое я притащил для нее из колодца. Пес прыгает за поленом в

воду и затем приносит его мне, деловито фыркая и отряхиваясь. Мужчины жгут в порту

костры, ожидая бури, о чем-то взволнованно шепчутся и, лишь завидев меня, гонят домой.

Я вспоминаю отца. Он невысокий, крепкий и весь пшенично-белый. У него белые

брови, белая борода и белые волосы. Он взвешивает товары в лавке, отсчитывает сдачу,

промокает пот кружевным платком. По субботам он пьет с дядей пиво, закусывая его

соленой рыбой. Крошки вязнут в его бороде. Он ласково усмехается, глядя на меня, и

называет по имени.

Я вспоминаю мать. Чаще всего – как она умирает. Она совсем бледная, а я сижу у

нее на коленях и реву. Мне хочется крикнуть что-то вроде: «Мама, плохая, глупая мама, не

уходи, ты мне так нужна!» Но я знаю, что она и сама не хочет уходить. Отец мне все

объяснил. У мамы чахотка, а от этого просто так не поправишься. Мама улыбается и

гладит меня по голове, хоть это и дается ей с трудом. В уголке всхлипывает бабушка. В

другой комнате толкутся те, кто пришел попрощаться. Маму все любят, и никто не хочет ее

отпускать. Однажды отец показал мне на звезды и сказал, что мама там, вместе с

ангелами. Тогда я ему поверил. Скажи он мне это сейчас – я, пожалуй, поверил бы снова.

Я вспоминаю брата. У него длинные волосы и задиристый взгляд. Будь я постарше

– непременно бы его отлупил, но он такой рослый и сильный, что мне и за всю жизнь не

наверстать. Он бегает за той глупой соседской девчонкой, а она ведь совсем некрасивая, и

нос у нее длинный. Кроме того, он взял моду курить, а братская солидарность не

позволяет мне рассказать все отцу. Он обращается со мной как с ребенком, и мне это не по

душе.

Я вспоминаю сестру. Вспоминаю, как она пела мне колыбельные, когда я не мог

уснуть, как качала меня на руках, когда у меня болело ухо, и я тихонечко ныл, уткнувшись

лбом ей в ключицу. Вспоминаю, как ловко она управляется с лодкой, ведя ее вдоль косы, а

я сижу и черпаю ладошками соленую воду. Вспоминаю, как она беззвучно рыдает, бросая

мамины вещи в погребальный костер, как держит меня на руках и закрывает глаза теплой,

пахнущей душистым мылом рукой. Моя сестра – самая красивая на свете и она не должна

достаться этому моряку. Уж я-то знаю, как его отвадить. Подкараулю в порту и забросаю

булыжниками, которые я заготовил еще на прошлой неделе, отковыряв из мостовой и

припрятав между лодками. Или натравлю на него моего пса, пока он еще не совсем

одряхлел. Ему уже одиннадцать лет, почти как мне.

Потом брат ушел служить гвардейцем, отец продал лавку и купил другую, вдвое

шире и просторнее, я подрался в школе, рассадил себе руку об забор в городском саду,

бабушкиных коров изморило падучей, сосед-пьяница утонул в колодце, сменился

брандмейстер, в соседнем городе прорвало плотину, а из нашего исчезли голуби и

воробьи, у меня появился велосипед, мой пес сбежал, я поссорился с лучшим другом,

выпил первый стакан вина и, наконец, влюбился.

Она была кудрявой, тонкорукой и ни на кого не похожей. При виде ее у меня больно

сжимало грудь, становилось тяжело дышать; и в то же время сладостное томленье, которое

я испытывал, проводя без сна предрассветный час, оправдывало все эти муки. На щеках у

нее красовались изящные ямочки, она очаровательно смеялась и весь мир, казалось,

смеялся вместе с нею. Над моими франтовскими клетчатыми брючками. Над букетом

полевых цветов, оставленным у ее порога. Над пылающими щеками и тяжело дающимися

признаниями. Я ходил за ней по пятам и ловил каждый ее взгляд. Мои кулаки

неоднократно шли в ход – стоило мне только завидеть ее с кем-то другим. Бил я, и били

меня. Я утирал вечно выглаженной и накрахмаленной до хруста рубашкой сочащуюся из

носа кровь, сестра терпеливо выстирывала пятна и лишь улыбалась. Я похудел и начал

отставать в школе.

Тогда мы поцеловались.

Я никогда не забуду ночную аллею, оранжевый свет фонарей и тепло ее рук, что

легли мне на шею. Я часто вспоминаю это.

Война похоронила все. Сперва отцу пришло письмо с фронта. Он потемнел,

осунулся и долго не выходил из своей комнаты. Мне казалось, что я слышу судорожные

всхлипывания и глухие удары. Отец колотил подушку.

Брата убило снарядом.

Я узнал об этом значительно позже, уже в эвакуации. Тело его, истерзанное

металлом и порохом, осталось лежать где-то на поле боя. Может быть, частично его

захоронили в братской могиле. Отцу прислали только уведомление. Он не сообщил об

этом ни мне, ни сестре, ни соседской некрасивой девчонке. Держал трагичную весть в

секрете. В комнате его в тот вечер пахло коньяком и жженой бумагой.

Сам он отправился на фронт месяцем позже. Потом я узнал, что ему пришлось дать

большую взятку в призывном комитете – не хотели рекрутировать такого, как он. По

возрасту, по здоровью. Отец был хромой и немного косил правым глазом. Но, в конце

концов, он обрился наголо, коротко попрощался с нами, затянул на груди портупею и

уехал в зеленом грузовике.

Моя кудрявая и тонкорукая влюбилась в моряка, пришедшего в увольнение – тогда

их встречали в порту хлебом-солью, с оркестром и чествующими плакатами. Она тяжело

молчала, мяла руки и наконец, вздохнув, промолвила:

– Я встретила другого мужчину.

Мне было больно, но поделать я с этим ничего не мог. Бежать за ней, умолять

вернуться? Просить прощения? Но за что? За то, что недостаточно росл, красив, статен? За