Всеволод Бобровский - Падение путеводной звезды

– Остаются, – словно отмахиваясь, бросил дядя. – Бегом, бегом, бегом! Племянница, жми!

Сестра остановилась у обочины, не давая пройти обалдевшим от страха соседям. Взгляд ее, до того печальный и безнадежный, наполнился холодом, который можно было ощутить даже в предутреннем полумраке.

– Я тоже остаюсь, – решительно вымолвила она.

– Что? – возопил дядя. – Куда, дура? Да ты знаешь, что они с тобой сделают?

– Ну и пусть. Я останусь, – твердо повторила сестра.

– Нет, пожалуйста! – взмолился я. – Ну сестричка, ну миленькая! Ну хочешь, я всегда буду…

– Ты еще ребенок, – сестра горестно качнула головой. – Без бабушки с дедушкой… не могу. Как ты вообще позволил им остаться? – кинулась она на дядю, словно отрезвев.

– Ты знаешь мамин характер! Ее не переспоришь! – неумело оправдывался он. – Отец не может идти. Солдаты отказались брать его в машину. Что ж мне, на своем горбу его тащить? Пойдем скорей!

– Я не могу, не могу! – закричала вдруг сестра.

– А ну пошевеливайтесь! – рявкнули напирающие сзади соседи.

– Я не могу… – она обессилено опустилась на корточки, закрыла руками лицо и заплакала навзрыд. Дядя ринулся к ней и приговаривал, увещевая:

– Им ничего плохого не сделают… Им немного осталось… Переживут, вот увидишь, переживут, и не такое переживали… А ты молодая…

– Я остаюсь… – сквозь слезы прошептала она и, сглотнув тяжелый комок в горле, повторила холодно, звучно, глядя дяде прямо в лицо: – Я остаюсь!

– Ну и дура! – неожиданно злобно ответил он. – Марш, младший! Быстрее!

Но я уже не слушал его.

Я принял твердое решение сбежать, спрятаться где-нибудь в городе и жить партизаном, защищая дом и своих родных. Поэтому я крепко обнял все еще бьющуюся в истерике сестру и, подхватив наши вещи, зашагал вслед за дядей, но на первом же повороте дал деру в закоулки. Слышал я истошные дядины крики, слышал, как солдаты переговаривались вполголоса о том, что опоздавших ждать не будут, слышал лошадиное ржание, сирену, рев моторов и приближающиеся залпы орудий. Окольными путями я вернулся к дому и спрятался в соседском подвале. Сквозь узкую створку я видел, как занимается рассвет и исчезают звезды, как они тают, наполняя своим изумительным светом небо нового дня, как самая яркая звезда превращается в солнце, и представлял себе, что совсем скоро стану настоящим героем, получу медаль и обо мне, может быть, даже напишут в газете. Тогда все будут мной гордиться – и сестра, и бабушка, и дедушка. И отец, когда вернется с фронта. И брат, которого я тогда еще считал живым. И она, она тоже узнает, она подумает: «Какой я была дурой! Кого я променяла на этого обычного моряка!» И тогда она бросит его, бросит и забудет, прибежит ко мне и полезет со своими ласками, но я буду холоден, я буду безразличен, как должен быть безразличен всякий, если его предают.

Так я и задремал на лестнице в подвал, а проснулся от того, что военный в сером мундире схватил меня под руки. Сперва я решил, что это враги уже берут меня в плен, стал отчаянно брыкаться, но военный ткнул меня кулаком в бок – и я обмяк. Присмотревшись, я осознал, что мундир у него наш и надписи на нашивках выполнены понятным языком.

– Гляди, какой дурак, – сказал военный водителю грузовика, который стоял тут же, на нашей улице. – Проспал побудку, в подвале у себя задрых. Еще бы чуть-чуть – и остался здесь.

– Бросай его в кузов, – ответил тот. – В лагере разберемся.

– Полезай, соня, – улыбнулся мне военный, и тут я заплакал, заплакал, бессильно повиснув у него на груди.

– Дядя офицер… – причитал я, будто ребенок. – Сестру заберите… Бабушку, дедушку… Дядя офицер… Мы победим? Мы победим? – рыдания сотрясали меня, я бился головой о его могучую грудь и слышал участившееся биение сердца. Я подумал тогда, что у него, может быть, тоже есть сын, и где-то там, дома, он думает о своем отце и скучает.

– Ну что ты, что ты, – сконфуженно говорил военный. – Ну успокойся… Не плачь… Отставить…

– Мы победим? Мы ведь точно победим? Победим и вернемся?

– Конечно, парень, – ответил он мне, но в его голосе я не услышал такой нужной мне уверенности. – Наверное… Мы победим.

Сестру в эвакуации я так и не нашел – очевидно, ей действительно удалось остаться дома. Нашел, правда, дядю, который сперва крепко меня обнял, а потом столь же крепко выругал за побег.

Лагерь раскинулся в подгорной степи, перелопаченной линиями окопов, иссеченной колючей проволокой и деревянными настилами огневых рубежей. Безмятежно покачивался на ветру жухлый чертополох, редкие оазисы диких груш увядали под августовским солнцем. В километре от лагеря шумела бурная, но неглубокая речушка, скрывая на дне своем склизкие замшелые камни. Я подворачивал штаны до колен и переходил ее вброд. Ледяные потоки жалили мои разгоряченные лодыжки. На том берегу росли невысокие черничные кусты, буйно расцветали похожие на яичницу ромашки, гнулся к земле густо-зеленый папоротник.

Лагерь просыпался рано утром. Приемник искал нужные радиочастоты, бойко стучал телеграф, рычали и фыркали грузовики, отправляясь по полуразведанной дороге за продовольствием. Мужчины отправлялись на охоту в лес, только военные оставались в карауле. Их карабины всегда были на взводе. Причитали старики, плакали дети и только, кажется, я один оставался с виду безмятежным.

Она тоже была здесь.

Впервые мы с ней встретились взглядами, когда грузовик, привезший меня, забуксовал в яме на полпути к лагерю. Я спрыгнул на горячий песок и помогал взрослым мужчинам, военным, вытолкнуть машину на дорогу. И среди тех, кто шагал мимо по обочине – унылых, отчаявшихся, уставших от долгого пути и палящего солнца – я увидел ее. Она была так же прекрасна, как когда я повстречал ее в первый раз, так же прекрасна, как когда я целовал ее губы и подглядывал сквозь щелки век за ее счастливым и взволнованным лицом. На ней было грубое холщовое платье до колен, волосы были заколоты в пучок на затылке вязальной спицей, а лицо покрылось грязными разводами, как бывает, когда пыль липнет к поту – или слезам. Но она все еще оставалась прекрасной. Она глянула на меня – словно током ударило. Сердце упало куда-то в желудок и забилось там часто-часто. Наверное, я покраснел. А она гордо вскинула голову и пошла себе дальше. Тогда я с важным видом залез в кузов и отвернулся – в надежде на то, что она будет смотреть мне вслед и думать о том, кого она потеряла.

Спустя несколько недель нас двоих назначили на дежурство в полевой кухне – чистить картошку. Я залился краской, она презрительно сомкнула губы и не проронила ни слова до тех пор, пока я не собрался с силами и не вымолвил участливо:

– Ну, как ты?

И тут разразился гром, кончилось затишье перед неминуемой бурей, полыхнула молния в небесах. Она оглянулась по сторонам – не слушает ли кто? – и шепотом закричала: