Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Наступила весна. Что-то захватывающее понеслось по дорогам — в виде красок и звуков, запахов, дуновений. Небо то темнело, то прояснялось. Вечера и ночи сделались сказкой. Над землей раскинулся нежный купол. Женщины и дети смотрели на мир широко распахнутыми глазами. Рано поутру луг еще искрился холодной изморозью. Недалеко от города, в крестьянском доме, притулившемся к склону горы, художник снял скромно обставленную, но прелестную комнату. Вплотную к украшенному гардинами окошку подступали зеленые ели. В невысокой, уютной комнате было так тепло и так ладно. И так славно рисовать что-нибудь — седое утро, участок леса. Потом снова был снег, а затем все зацвело, и весь холм стоял в красном и белом убранстве, а маленькие домишки затопило половодьем цветенья. По ночам прекрасный и добрый месяц изливал голубой свет на охваченные нежным пожаром деревья.

Но вот художник уехал и заболел. Казалось, лишь чудо вырвало его из объятий беды. Бледная смерть только взглянула на него серьезными очами и прошествовала мимо на удивление спокойной походкой, — одинокая, не ведающая ни подруг, ни друзей, смерть его пощадила.

Кое-как оправившись, наш юный герой возвратился в горы. Бодро одолел отчаянный переход в Альпах, превозмог голод, жажду, усталость. Осень застала его в очаровательном городишке, вписавшемся в прелестное междухолмие, где он продолжал свое усердное совершенствование. Здесь возник у него этот мягкий и теплый виноградник на склоне горы, прозрачный и легкий по линиям и краскам, скорее придуманный или увиденный во сне, чем написанный с натуры, хотя и увитая лозой беседка, и хмурая полоска леса наверху были переданы верно. Потом — коричнево-бурая в вечереющих сумерках поленница на фоне темно-зеленых елей. И задумчивый вечерний пейзаж за окном, окаймленным прозрачной и как призрак белеющей гардиной. И многое другое. Рука рисовальщика стала вдумчивее, осторожней. Но зрелость еще не пришла, и печать юношеского сомнения заметна еще на картинах. Художник борется с человеком в художнике, и это борьба за правое дело. Если человеку все же хочется оставаться человеком, хочется жить, то художник должен только работать, учиться и переучиваться. К тому же жизнь так бедна и сурова, а природа так богата, земля так прекрасна. Боль за искусство боролась с болью за человека. В забросе и небрежении оказывались то искусство, то человек и мужчина. В то время как художник гневно указывал мужчине на палитру и кисть и кричал: «Твори!» — тот возражал наседавшему художнику: «Как могу я творить, когда мне нечем жить и дышать?»

И вот этот человек, с младых ногтей испытавший нужду и опасности, знающий, что изнурительный спор, который он затеял, ему придется продолжать всю свою жизнь, что спор этот не отстанет, не отлипнет от него, но будет следовать по пятам, как тень, однажды, будто возвращаясь из дальних странствий, попал в один дом.

Во всем поведении его сквозила решимость безусловного подчинения себя чему-то высокому. Так марширует отслуживший солдат, отменно проявивший себя на поле брани, — незлобливо, даже расслабленно, но спокойно и твердо. Кто выдержал испытание битвой, не станет важничать и задаваться. Озабоченность — вот лучшая одежда для молодого человека. Спокойно, без громких слов перенесенное душевное и физическое напряжение подобно благородству осеняет человека, оно сказывается в малейшем жесте. Повадки борца, без сомнения, прекраснее, чем манеры прожигателя жизни. Мужественность и тонкость его понравились хозяйке дома. Она полюбила его и не сумела от него это скрыть.

К заботам художника добавилась еще одна — любовь! За какой-то плакат он получает немного денег. Белокурую и погруженную в раздумья голову его венчает бедная, глупая, мягкая, мятая, потерявшая форму, чудная какая-то и смешная круглая шляпа, что-то вроде перекосившегося ржавого горшка, чудовищная шляпа, больше похожая на глубокую, с высокими бортами, фантастически уродливую и ужасную сковороду. Однако женщина находит шляпу и мужчину под ней трогательно красивыми. Какая благородная, тонкая женщина не считает красивого мужчину еще красивее оттого, что он беден и плохо одет!

Она то и дело приглашала его на обеды, восторженно радуясь тому, что может накормить его. Оказывать ему какое-нибудь мелкое благодеяние доставляло ей наслаждение. «Да, он нуждается, и все-таки кажется мне замечательнее всех на свете», — говорила она себе, и руки ее сами складывались словно для молитвы. Любовь к отдельному человеку пробуждает любовь к бесконечному. Любящие всегда набожны, и только счастливые знают, что у них есть небесный отец.

Художник был потрясен такой нежностью и состраданьем. Искусство ж тем временем, если можно так выразиться, морщило лоб в недовольную складку. Грозно подбоченясь, оно вопрошало: «А я?» В самом деле, способны ли выносить друг друга любовь и искусство? Разве что годы спустя, когда скиталец и борец превратился в богатого маэстро и необходимое развитие было совершено, подобный вопрос показался бы праздным и необходимое согласие было бы найдено.

Однако того, кто еще учился, искусство властно отрывало от женщины, которая его любила и которую он любил, отрывало для дальнейших усилий, постижений, дерзких поисков и свершений. Как художника нельзя уличать в бесчувственной сухости, когда он стряхивает с себя любовь во имя послушания законам, которым он призван служить, так и солдата нельзя обвинять в суровой жестокости и безжалостности за то лишь, что он исполняет предписанный ему долг!

В мае, когда все цвело и зеленело, наступило прощанье, походившее на величественную трагедию. Напрасно стенала женщина. Жалобы и жесты отчаяния, чувства, краски, слова низвергались здесь бурным потоком, как в потрясающем вихре оперы Моцарта или как при закате солнца, когда светило, прежде чем проститься с возлюбленной землей, изливает на нее свою грандиозную нежность, покрывая всю ее жгучими, страстными прощальными поцелуями.

Говорят, голод не тетка, и те, кто так говорит, видимо, правы. Повседневная нужда не ведает церемоний. Добывая скудный и сирый хлеб свой насущный, многие люди сами знают, откуда дует ветер, в то время как дородные респектабельные господа многого в жизни не видят прямо перед глазами, потому что могут позволить себе эдакую невнимательность; удел, что и говорить, завидный. А кто беден и наг, сам собой, то есть инстинктивно вострит свои уши, того не нужно долго призывать быть начеку. Инстинкт самосохранения достигает этого без усилий; короче говоря, юный художник был пролетарием, и он снова покрепче взял в руки свою кисть и стал решительно продолжать свою работу, свое восхождение. «То, что зовут любовью, — говорил он себе, — вещь прекрасная, да не столь прекрасны неудача, падение, крах, им не возрадуешься. А значит, вперед! Извольте пошевеливаться, сударь. Предстоит немало потрудиться, дабы с божьего благословения достичь чего-нибудь в этом прекраснейшем мире. Так что покорнейше просим с чувствами погодить. Хладнокровие, натиск, энергия — сюда! И никаких с километр длиной промедлений! Будь прокляты мечты и колебания! За них еще никто не платил. Важничаньем тоже долго не проживешь. Итак, за работу, ибо только настоящая, всепоглощающая работа может дать новые силы и свежесть. Только работа и есть подлинная жизнь, только в ней истинная радость, наслаждение, жажда бытия. Нужно только иметь мужество прыгнуть в воду, которая кажется ледяной, от которой содрогаешься поначалу, но потом чувствуешь божественный восторг и усладу. А деньги, художник, хоть и презренны, но в меру, ибо на них, в конце концов, можно купить много прекрасных вещей. Не сомневаюсь теперь ни мгновения, что буду работать, как раб, как каторжник, однако впредь не потерплю, чтобы работа заслонила от меня все удовольствия мира, кои представляются мне вполне оправданными».