Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Но вот желание Тоблера было исполнено, патрон удовлетворил свою яснопогодную прихоть и повеселел, а Йозеф поспешил улизнуть от остальных в свою башенную светлицу. Какая тишина и покой! Здесь, наверху, он как бы обретал свободу, от чего — он и сам толком не знал. Но ему достаточно было просто испытывать это чувство; оно явно не лишено оснований, корни его как-то и где-то спрятаны, думал Йозеф, только все это не имеет теперь ни малейшего значения. Вокруг словно переливалось и играло какое-то золотистое сияние. На миг он бросил взгляд в зеркало: ничего, совсем еще молодой, не то что Вирзих. Йозеф невольно рассмеялся. Его вдруг потянуло взять в руки фотографию покойной матери. Вон она, на столе стоит. Так почему бы не взять ее и не рассмотреть? Он, как ему мнилось, довольно долго глядел на портрет, потом поставил его на прежнее место и достал из кармана пиджака другую фотографию, поновее. На ней была изображена ученица балетной школы, девушка, с которой он познакомился «в большом городе». Ах этот далекий, многолюдный город! Эта величественная живая картина — она же начисто стерлась из памяти, давным-давно забылась! Мысль об этом вновь вызвала у Йозефа невольную улыбку. Он с важным видом прошелся по комнате, разумеется дымя сигарой. В самом деле, неужто никак не обойтись без этой штуковины во рту? Воздух с горных круч и с озера потоками свежести омывал стены его жилища — чудесно! И здесь обитал Вирзих? Этот человек с лицом страдальца? Йозеф высунул голову в окно, на простор воскресного послеполудня, и глубоко вздохнул. А у меня есть пять франков на карманные расходы, и я могу высунуть голову в такое вот роскошное окно!

Между тем внизу, в конторе, дела шли отнюдь не роскошно, а скорее тягостно. Тон, в каком беседовали г-н Тоблер и его бывший сотрудник, был очень и очень тягостный, даже гнетущий.

— Вы же отлично понимаете, — говорил Тоблер, — что о возобновлении наших былых отношений пока не может быть и речи. Разрыв произошел по вашей вине, а не по моей, я бы с удовольствием оставил вас у себя. И я не вижу причин отсылать Марти, он вполне хороший работник. Мне очень жаль, Вирзих, поверьте, но вы один во всем виноваты. Никто вас не заставлял обращаться со мною, вашим хозяином, как с мальчишкой. Так что впредь решайте свою судьбу сами. Со своей стороны я по мере возможности помогу вам получить другое место. Еще сигару? Прошу вас, угощайтесь.

— Неужели вправду ничего нельзя изменить?

— Нет, нельзя, слишком поздно. Кстати, если вы припомните, что орали мне в ту прелестную ночь, то поймете, что отныне между нами все кончено.

— Но, господин Тоблер, это все водка, а не я!

— Э-э, бросьте! Водка, а не вы. В том-то и дело. Сколько раз я думал: это не он. Однако же это были именно вы, собственной персоной. Люди отнюдь не двояки, иначе жить на земле было бы чересчур уж просто и удобно. Если каждый, наделав ошибок, примется твердить: «Это не я», — как порядок, так и беспорядок начисто потеряют смысл! Нет, ей-ей, всяк таков, как он есть. Я видел вас в двух обличьях. Думаете, весь мир обязан нянчиться с вами, как с младенцем, как с комнатной собачкой? Вы взрослый человек и обязаны знать, как себя вести. Я не вижу необходимости принимать в расчет потаенные страстишки или как там прозываются все эти фокусы, о которых толкуют философы. Я — деловой человек и отец семейства, и мой долг — не допускать в свой дом сумасбродство и непристойность. Вы были в меру прилежны — так зачем же вам приспичило поливать меня грязью? Вы же первый поднимете меня на смех, да-да, просто-напросто поднимете на смех, и поделом, если я сваляю дурака и опять приму вас на работу. Ну вот, я свое мнение высказал, и давайте кончим этот разговор.

— Значит, между нами все кончено?

— Пока да!

С этими словами Тоблер вышел из конторы в сад, где обменялся многозначительным взглядом с женой, а потом стал возле столь любезного его сердцу стеклянного шара. Закурив сигару, он безмятежно обозревал свое поместье и, сам того не ведая, являл собою в этот миг живой символ барственного отдохновения.

Вирзих, не в силах пошевельнуться, так и стоял, точно пригвожденный к полу, на том самом месте, где его застали последние слова Тоблера. Как вдруг дверь отворилась, и в контору вошел Йозеф. Секунду оба смотрели друг другу прямо в глаза. А затем сочли за благо побеседовать о развитии Тоблеровых технических идей, однако же очень скоро в беседе их стали возникать нестерпимо мучительные заминки и осечки, и в конце концов она вовсе оборвалась. Вирзих отчаянно хорохорился — пустяки, мол, ничего страшного не произошло! — и засыпал своего преемника советами и практическими указаниями, встреченными, правда, без особых восторгов.

Наконец выпили кофе, и гостям пришло время откланяться. Прощальный обмен рукопожатиями — и вот уже те, кто остался на вершине холма, провожают взглядом уходящих: два испуганных человеческих существа нерешительной походкой бредут к выходу вдоль роскошной, украшенной золочеными звездочками садовой ограды. Жалостная картина. Г-жа Тоблер опять вздохнула. Но буквально тотчас что-то ее рассмешило, и чуткое ухо могло в этот миг ясно уловить, что и вздох, и смех были одинакового тембра, одинаковой окраски.

Йозеф стоял чуть поодаль и думал: «Вот они и ушли, мужчина и старушка. Скрылись из виду, и здесь, наверху, о них уже почти забыли. Как скоро забываются манеры, жесты, поступки людей! Эти двое идут себе по пыльной дороге, торопятся, чтобы вовремя успеть на вокзал или на пристань. На долгом своем пути — десять минут пешком для побежденных и павших духом долгий срок — они едва перекинутся словом и все же будут вести беседу, очень деликатную беседу, молча, но так хорошо понимая друг друга. Беда говорит на своем, особенном языке. Сейчас они, наверно, покупают билеты, но, может, запаслись ими заранее, есть ведь и обратные билеты, и поезд с шумом подкатывает к перрону, и бедность и неуверенность садятся в вагон. Бедность — старая женщина с костлявыми, жадными руками. Нынче она пыталась поддерживать застольный разговор, как светская дама, правда, довольно безуспешно. А теперь вот едет прочь, о бок с неуверенностью, в которой, если хорошенько присмотрится, узнает собственного сына. Ну а вагон полон веселых людей, полон воскресной публики, все поют, кричат, болтают, смеются. Молодой парень обнимает свою девушку за плечи и то и дело целует в пухлые губки. Какой страшной болью чужая радость отзывается в обиженной душе! Бедной старушке все это нож в сердце. Хоть караул кричи. А поезд мчится вперед. О, этот вечный перестук колес! Она достает из кармана розовый платочек, чтобы никто не увидел глупых и неуместных слез, которые градом льются из ее старых глаз. Нет, в таких преклонных годах, как эта женщина, люди никак не должны плакать. Но кому и чему на этой странной земле есть дело до заповедей благоприличия? Молот бьет без разбору, вслепую, — то бедного ребенка ударит, то — запомни, женщина! — старуху. Ну вот, теперь мать с сыном добрались до места и, наверно, выходят из вагона. Интересно, какой у них дом?»