Григорий Данилевский - Каменка

— А публикаціи въ газетахъ о продажѣ людей? — проговорилъ Давыдовъ: вѣдь это Африка, торгъ неграми!

— Отложить, не соберемъ подписей!

— Нечего откладывать, на голоса!

Обсуждались и другія мѣры, диктовались разныя бумаги.

«Какія открытія!» — разсуждалъ Шервудъ, пробираясь, въ эту вторую ночь, обратно во флигель:- «стремятся въ образованію простаго народа, къ уменьшенію сроковъ военной службы, къ устройству общиннаго управленія, отмѣнѣ цензуры и къ освобожденію крестьянъ»…. — «Прямо письмо къ государю!» — сказалъ онъ себѣ: «меня, разумѣется, вызовутъ, и я все объясню… — Но спросятъ, — гдѣ доказательства? и что, если эти люди отопрутся, спутаютъ, собьютъ? Все вѣдь такіе умники, тузы…. Завтра воскресенье — всѣ разъѣдутся. Не ѣхать-ли и мнѣ? Осталось только исправить шестерню и испытать ходъ колеса….»

Шервудъ то рѣшался исполнить задуманное, то падалъ духомъ и отступалъ. Рано утромъ онъ пошелъ на мельницу.

Погода стояла знойная. Пользуясь утренней прохладой, къ рѣкѣ на мельницу пришли купаться каменскіе гости. Степенный говоръ прерывался изрѣдка шутками. Слуга разостлалъ коверъ, положилъ мыло и простыни, поставилъ тазы съ водой и ушелъ. Шервудъ, припиливая стержень шестерни, сидѣлъ въ мельницѣ у окна. Ему было видно, какъ пришли гости, какъ они разсѣлись на коврѣ и по травѣ и стали раздѣваться. Кто-то пріятнымъ голосомъ запѣлъ французскую пѣсню. — «Марсельеза!» — съ дрожью подумалъ Шервудъ, услыша знакомый по Москвѣ напѣвъ. Онъ слѣдилъ за купающимися: все молодыя, стройныя и красивыя тѣла. Женственно-бѣлый, высокій, кудрявый и такъ горячившійся на засѣданіяхъ, Мишель съ размаха бросился въ рѣку, За нимъ медленно, щупая голыми ногами берегъ, сошелъ къ водѣ плечистый, смуглый тѣломъ и съ полосой загара вкругъ шеи, Пестель. Сергѣй Муравьевъ-Апостолъ, намыленный и весь въ бѣлой пѣнѣ, какъ въ пуху, сидѣлъ на обрывѣ берега; щуря противъ солнца усталые, добрые глаза. Его красивое, круглое лицо, съ прямымъ носомъ, улыбалось.

— Tiens, cher ami, — сказалъ Муравьевъ Пестелю: какъ загорѣла твоя шея…

— Точно ожерелье! — проговорилъ, плеская себѣ водой на грудь и бока, Поджіо.

— Типунъ вамъ на языкъ, — добродушно усмѣхнулся всегда чопорно-сдержанный Пестель.

«Петля!» — пронеслось въ головѣ Шервуда. Онъ видѣлъ какъ, довольный теплой погодой и купаньемъ, Пестель съ удовольствіемъ потеръ себѣ полную, вспотѣвшую шею и ступилъ въ воду.

— Странно, — прибавилъ Пестель, собираясь погрузиться въ рѣку съ головой: я всегда думалъ одно, — какъ бы не утонуть…. не плаваю…

— Наше не тонетъ и не горитъ, — произнесъ Поджіо, оттолкнувшись отъ берега и плывя на спинѣ: мужество и стойкость, не правда — ли, нашъ девизъ?…

— А слышали о новомъ женскомъ подвигѣ! — отозвался Лихаревъ, стоя на мельничной шлюзѣ и оттуда собираясь внизъ головой броситься въ рѣку.

— Нѣтъ, не слыхали.

— Дѣвица Куракина, увлекшись въ Москвѣ католицизмомъ, въ доказательство преданности къ новой вѣрѣ, сожгла себѣ палецъ въ каминѣ….

— Мишель, это по твоей части! любовь…. женихъ! — крикнулъ, ныряя, веселый Поджіо. Всѣ засмѣялись.

— Какъ это у Шеридана о женщинахъ? — спросилъ Муравьева Давыдовъ: твой отецъ перевелъ его «Облака»….

— И…. «Школу злословія», — тонко прибавилъ, въ защиту друга, Муравьевъ.

— «Шутите, шутите!» думалъ у окна мельницы Шервудъ.

Въ рѣкѣ, въ это время, подошелъ только-что подъѣхавшій изъ другаго имѣнія, старшій Давыдовъ.

— Вотъ они, республиканцы! здравствуйте! — сказалъ онъ, дружески кланяясь и присаживаясь на берегу.

Часть купающихся уже одѣвалась.

— Что новаго? — спросилъ Поджіо.

— Это у васъ спрашивать, вы перестроители судебъ.

— Какое! мы военные!

— Хороши воины…. ну, да не вмѣшиваюсь, — пробурчалъ Александръ Львовичъ: а не умолчу, побьютъ васъ за прожекты ваши же Фильки да Ваньки.

— Что же, однако, новаго? — спросилъ брата младшій Давыдовъ: ты писалъ, что думаешь быть въ Кіевѣ?

— Ну, былъ…. скука, жара и отвратительно кормятъ.

— Не по кулинарной части…. былъ же у кого-нибудь?

— А вотъ что, — вспомнилъ Александръ Львовичъ: это касается васъ…. ожидаемые смотры на югѣ отмѣнены.

— Почему? какая причина? — заговорили слушатели.

— Государыня нездорова, ей предписано ѣхать въ Таганрогъ. Государь располагаетъ ее провожать.

— А правда-ли, — спросилъ Мишель: что столицу, изъ-за прошлогодняго наводненія въ Петербургѣ, думаютъ обратно перенести въ Москву?

— Давно бы пора, — замѣтилъ Лихаревъ.

— И это говорите вы? — обратился къ нему Александръ Львовичъ: да Москва глушь, спячка, орда! ни дышать, ни ѣсть, ни жить…. Охъ, вы, простите, Сенъ-Жюсты, да Демулены, — крехтя, прибавилъ онъ, вставая и идя за первыми одѣвшимися: вы дѣти, не практики…. Ну, хоть бы эти толки объ émancipation…. все это, говорю откровенно, вздоръ! Вы подзадориваете изъ моды другъ друга и преждевременными задираніями только мѣшаете жить остальнымъ. Служи я, да поставь меня начальство, съ полкомъ, противъ васъ, я бы вамъ показалъ….

Часть купающихся ушла. Шервудъ опять услышалъ голоса. У шлюза замедлились Пестель и Муравьевъ.

— Да! я все думаю, — сказалъ Пестель: такая разноголосица…. ужъ не открыть-ли всего государю?…. Право, онъ одинъ въ силѣ…. Ему бы все наше передать….

«Такъ вотъ что!» — сказалъ съ дрожью себѣ Шервуды — «нѣтъ, опоздали…. я васъ предупрежу!»

Купанье кончилось. Рѣка опустѣла. — «Завтра сдамъ работу и уѣду!» рѣшилъ Шервудъ.

Онъ обѣдалъ въ тотъ день въ своемъ флигелѣ, медленно доѣдая ломоть бараньей грудинки, принесенной изъ кухни дворецкаго, когда къ нему вошелъ офицеръ. То былъ Мишель.

— Извините, — сказалъ вошедшій: вы опытный механикъ, не можете-ли починить это?

Онъ подалъ Шервуду золотой, тѣльный крестикъ.

— У насъ, видите-ли, въ штабѣ нѣтъ мастеровъ…. жалкое мѣстечко…. а это для меня дорого…. отпаялось ушко….

Шервудъ отеръ влажныя, жирныя губы и поднялъ глаза на офицера.

— Крестъ, — проговорилъ онъ, въ раздумьи поворачивая поданную вещь.

— Да, память, благословеніе…. моей maman, — несмѣло пояснилъ офицеръ.

— Помилуйте, ваше благородіе, — злобно нахмурился Шервудъ: развѣ я золотыхъ дѣлъ мастеръ? у меня ни припая, ни инструментовъ для того….

— Но вы Самойлычу исправили кольцо, мамзель Адель серьги.

— У васъ…. матушка? — спросилъ Шервудъ.

— Да…. и я ее такъ люблю, — съ счастливой улыбкой и искренно произнесъ Мишель.

Шервудъ задумался. Въ его мысляхъ мелькнуло его открытіе и все, что онъ такъ ловко подслушалъ и записалъ, въ томъ числѣ и объ этомъ юношѣ, смѣло поджимавшемъ палецъ за пальцемъ, при счетѣ намѣчаемыхъ жертвъ. Ему вспомнилось и утреннее купанье у мельницы, статныя, спокойныя и красивыя тѣла, марсельеза и шутка о загорѣлой шеѣ. Онъ безсознательно продолжалъ разсматривать крестикъ. — Что ожидало стоявшаго передъ нимъ юношу и всѣхъ этихъ, повидимому, безпечныхъ и смѣлыхъ, сильныхъ духомъ и вѣрившихъ въ свою звѣзду? — «У него мать» — подумалъ Шервудъ: «а у меня невѣста…. да и онъ, кажется, женихъ…. отъ одного шага, слова….»