Мария Голованивская - Уроки русской любви

Как уже было сказано, в России Психея появилась тогда, когда Петр начал Россию европеизировать, и очутилась именно в Петербурге – чуть ли не лучшей скульптурой Летнего сада является мраморная группа конца XVII века, изваянная неизвестным скульптором под сильным впечатлением от Бернини, “Психея, склонившаяся над Амуром”. Привезена она была в числе первых скульптур, но то, что это одна из самых ценных, чувствовали всегда. В XIX веке для нее было отведено специальное место, огороженное решеткой в помпейском вкусе, со специальными бронзовыми треножниками и скамьями. Кое-что от этого осталось, хотя впоследствии скульптура была развернута, убрана вглубь сада. На старой фотографии 1880-х годов видно, как она размещалась. Также она стояла и в 1860-е, в то время, когда “Торгуют кабаки, летят пролетки, / Пятиэтажные растут громады / В Гороховой, у Знаменья, под Смольным. / Везде танцклассы, вывески менял, / А рядом: “Henriette”, “Basile”, “Andre” / И пышные гроба: “Шумилов-старший”», то есть во время правления Александра II, императора более-менее симпатичного, насколько вообще император может быть симпатичным, и “России Достоевского”.

Фотография потрясающая, выражающая самую суть Петербурга, его душу. Снято то ли ранней весной, то ли поздней осенью, то есть в типичный петербургский мартобрь Гоголя, когда травы и листьев то ли уже, то ли еще нет, и снега тоже. Золотая осень крепостного права уже прошла, и расстилается голое Марсово поле, Семеновским припахивая плацем. В пустоте его, так же как и в строгой стройности милитаризма Павловских казарм, вставших, как безликий ряд шинелей, то ли на параде, то ли при расстреле, заключено что-то страшное и бесстыдное, медное, что Петербургу свойственно. На этом фоне “казарм, борделей и дворцов” и “холодности ужасной к ударам палок и кнутов” предстает пронзающая группа: Душа склонилась над Любовью, и “бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него”. Ведь Психея думала, что это чудовище, готовое ее пожрать, и убить его собралась, чтобы не принадлежать ему, но:

– Господи! – вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения не оставалось никакого; все было так!

Ни о каком Апулее Достоевский не думал, но скульптуру в Летнем саду видел. Неважно, заметил ли он или нет то, что так заметно сейчас, когда рассматриваешь старую фотографию – что мраморная Психея представляет душу Петербурга. Душеньку Богдановича из русской духовности не выкинешь, и Сонечка – реинкарнация Психеи не менее замечательная, чем страдалица Жюстина. Над Сенной площадью она высится так, как Психея последователя Бернини парит над плацем Марсова поля, а как это сходство у Достоевского получилось – его дело.

ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

– Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, – перебил Фердыщенко, – зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю…

Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.

– Правда? – спросила она.

– Правда, – прошептал князь.

– Возьмете, как есть, без ничего!

– Возьму, Настасья Филипповна…

– Вот и новый анекдот! – пробормотал генерал. – Ожидать было можно.

Князь скорбным, строгим и проницающим взглядом смотрел в лицо продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.

– Вот еще нашелся! – сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне. – а ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь, за себя-то, за князя-то?..

– Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, – сказал князь.

– Это я-то честная?

– Вы.

– Ну, это там… из романов! Это, князь голубчик, старые бредни, а нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за самим еще няньку нужно!

Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного человека произнес:

– Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я… я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка… Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает. Я вас… Настасья Филипповна… люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна… Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна… Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна…

<���…>

– Князь, голубчик, опомнись! – с ужасом шепнул генерал, подойдя сбоку и дергая князя за рукав.

Настасья Филипповна заметила и захохотала.

– Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, – князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женою везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!

Но Рогожин постиг, в чем дело. Невыразимое страдание отпечатлелось в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.

– Отступись! – прокричал он князю.

Кругом засмеялись.

– Это для тебя отступиться-то? – торжествуя, подхватила Дарья Алексеевна. – Ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет, а ты безобразничать явился!

– И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам…

– Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо! – в негодовании повторила Дарья Алексеевна.

Смех пошел пуще.

– Слышишь, князь, – обратилась к нему Настасья Филипповна, – вот как твою невесту мужик торгует.

– Он пьян, – сказал князь. – Он вас очень любит.

– А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не уехала?

– Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.