Мария Голованивская - Уроки русской любви

Даже легкая вульгарность, берлинский перелив ее речи, ахи и смешки перенимали особое очарование у звучности ее голоса, у блеска белозубого рта, – и, смеясь, она сладко жмурилась. Он хотел взять ее руку, но она и этого не позволила. “Ты сведешь меня с ума”, – пробормотал Кречмар. Магда хлопнула его по кисти и сказала, тоже на “ты”: “Веди себя хорошо, будь послушным”.

ВЛАДИМИР НАБОКОВ

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя, Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

<���…>

“Это была моя Ло, – произнесла она, – а вот мои лилии”.

“Да, – сказал я, – да. Они дивные, дивные, дивные”.

<���…>

Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток, низок, все что угодно, mais je t’aimais, je t’aimais! И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детеныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли С киллер…

Вспоминаю некоторые такие минуты – назовем их айсбергами в раю, – когда, насытившись ею, ослабев от баснословных, безумных трудов, безвольно лежа под лазоревой полосой, идущей поперек тела, я, бывало, заключал ее в свои объятья с приглушенным стоном человеческой (наконец!) нежности.

Ее кожа лоснилась в неоновом луче, проникавшем из мотельного двора сквозь жалюзи, ее черные, как сажа, ресницы слиплись; ее серые, без улыбки, глаза казались еще безучастнее, чем обычно, – она до смешного напоминала маленькую пациентку, не совсем еще вышедшую из тумана наркоза после очень серьезной операции; и тут нежность моя переходила в стыд и ужас, и я утешал и баюкал сиротливую, легонькую Лолиту, лежавшую на мраморной моей груди, и, урча, зарывал лицо в ее теплые кудри, и поглаживал ее наугад, и, как Лир, просил у нее благословения, и на самой вершине этой страдальческой бескорыстной нежности (в миг, когда моя душа как бы повисала над ее наготой и готова была раскаяться), внезапно, с мерзостной иронией, желание нарастало снова… “Ах, нет!”, говорила Лолита, подняв, со вздохом, глаза к небу, и в следующую минуту и нежность и лазоревый луч – все распадалось.

Немалому числу книг, посвященных стихии страсти, подошел бы подзаголовок “Преступление и наказание”, потому что всякая страсть склонна к беззаконию. Особый цинизм содержания “Лолиты” делает преступление страсти особенно наглядным, но не усугубляет качества преступности как таковой, изначально присущего этой лихорадке души. Поэтому роман Набокова без нажима встает на одну тематическую полку с “Макбетом”, “Анной Карениной”, “Чевенгуром” и другими литературными шедеврами про одержимость.

Привкус гибели и тлена – непременное последствие утоленной страсти. Чудом добившийся своего Гумберт Гумберт наутро испытывает “томительную мерзкую стесненность – словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной”. Но и Вронский, хотя у Толстого речь идет всего лишь об адюльтере, стоит над своей добычей, как убийца, “с дрожащей нижней челюстью”. Художественная (и жизненная) логика, как правило, диктует под конец и натуральную, а не воображаемую катастрофу, пусть даже и за пределами повествования. Пушкин, например, оставляет Евгения Онегина в “злую” минуту – водевильный финал романа вовсе не гарантирует действующим лицам мирного выхода из неприятной ситуации. Страсть движет миром – не просто звонкая фраза; похоже, так оно и есть. Недаром цивилизация высится, как карточный домик, возведенный дрожащими от исступления руками.

Рассуждая по-базаровски, морок любовной страсти и сопутствующее ему помрачение воли и здравого смысла, – не что иное, как механизм, позволяющий природе поддерживать средний по качеству, необходимый и достаточный, уровень людской популяции. Иначе бы мы размножались более осмотрительно и давно поделились бы на чуждые друг другу расы: “хороших” и “плохих”.

Но у природы на нас, вероятно, какие-то свои виды, и она вносит в наше размножение элемент случайности и произвола.

А если не мудрствовать, есть, есть упоение “бездны мрачной на краю”! Зрелище страсти завораживает, как любая стихия, особенно с безопасного расстояния искусства.

Прежде чем обратиться к предмету заметки – объяснению в любви (оно в “Лолите” сводится к двум-трем дюжинам слов в последней четверти книги, но каких слов: чистота и беспримесное горе!), – следует получше вглядеться в человека, которому предстоит с сердечной мукой и на пределе душевных сил сделать это признание.

Гумберт Гумберт, может быть, самый обаятельный злодей русской литературы, вровень с ним – разве что Свидригайлов. Герой Набокова умен, печален, красив, остроумен, смел, вкус его хорош до болезненности, словом, Демон с большой буквы. Образ получился настолько убедительный и многомерный, что, кажется, читатель может обойти вокруг вымышленного существа. Эталон литературной удачи – “Взаимодействия между Вдохновением и Комбинационным Искусством”, как формулировал это автор!

Поскольку роман выдает себя за исповедь героя, читатель и смотрит на мир его глазами, радостно заражаясь явным превосходством Гумберта Гумберта над всеми остальными персонажами. Он – объемен и свободен, они – двухмерны и предсказуемы. Среди этих когда отталкивающих, когда уморительных, но всегда крайне пошлых статистов – двенадцатилетняя Лолита, плоть от плоти поверхностного мира. Но именно такая, она и совпадает с тайным наваждением Гумберта Гумберта! Волей обстоятельств девочка, как во сне, поступает в полное распоряжение умного, печального, остроумного и т. п. маньяка. И тот, не веря своему счастью, по-своему пользуется ребенком. Вульгарность Лолиты и принадлежность ее презренному массовому миру – пластмассовой, “гореупорной” сфере существования, конечно, досаждают Гумберту Гумберту, но в то же время позволяют целиком сосредоточиться на собственном вожделении, поскольку лишают девочку, в его глазах, той меры одушевленности, при которой можно было бы задаться вопросом, а каково ей все происходящее. (Это не мои укоризны, это ужас, открывшийся герою под занавес.) Герой раскрепощен со своей жертвой, как с предметом или животным. Пряно и обаятельно (Гумберт Гумберт, повторюсь, дьявольски обаятелен) он, среди прочего, рассказывает, как утолился, глядя на одноклассницу Лолиты, для чего под партой тайком воспользовался – за вознаграждение, как у них повелось, – лолитиной рукой. Или признается, как “переходил… от одного полюса сумасшествия к другому – от мысли, что около 1950 года мне придется тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чье волшебное нимфетство к тому времени испарится, – к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалеком будущем заставить ее произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-м году, когда я еще был бы dans la force de Гаде ; больше скажу – у подзорной трубы моего ума или безумия хватало силы различить в отдалении лет ип vieillard encore vert (или это зелененькое – просто гниль?) странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в “искусстве быть дедом”, – воспетом Виктором Гюго”.