Мария Голованивская - Уроки русской любви

Параллельные миры существуют – как минимум четыре. Тот, в который попадает влюбленный, полон бесконечных подробностей и смыслов. Ящерка для героя рассказа “Любовь” Шувалова превращается в хамелеона мыслью о мимикрии, еще он “видел травинки, суставчатые, как бамбук”, “многоцветность самой почвы оказалась для него совершенно неожиданной”. Шувалов, ждущий возлюбленную в парке, обладает зрением микроскопа.

Если бы он, находясь в том же самом месте, был прохожим, незаинтересованным наблюдателем, мир предстал бы ему в общих словах: парк, дорожка, деревья – это всё, что он мог бы о нем рассказать. Так и шел бы, и шел мимо. Этот параллельный мир – фон, по которому человек движется так же, как букашка ползет по стеклу, пока не свалится, обессилев, на подоконник, где ее прихлопнет что-то огромное и погрузит в вечную тьму. В этом “незаинтересованном” мире по дороге попадается много всего, но всё в виде непроросших семян, их можно пересчитать, из перечислений составить разговорник, он, правда, уже давно составлен.

Это мир без ключа, прогулка вдоль витрин. А любовь – ключ, который открывает дверцу нарисованного очага, и там огонь трепещет и рвется, гудит и переливается цветами, греет и жжет. И Шувалов со своим ключом пока не знает, что делать: ждет и в ожидании той, что еще не пришла, знакомится с теми, кто ждал его самого. Трефовые листья, птицы, рисующие своим полетом воображаемые линии, – всё это надо было показать Шувалову. Мир, в который ступает носитель любви, хочет ему понравиться, интересничает, стараясь привлечь внимание влюбленного ароматами и звуками. “Он узнавал звучание насекомых”. Шувалову всё это было неинтересно, ему нужна была только она, но мир незаметно пропитал его своей прелестью, чтоб при ее появлении он смог увидеть: “Она шла, встречаемая овацией листвы”.

Любовь вовсе не искажает мир, Олеша как раз подсовывает Шувалову мимолетную встречу с прохожим-дальтоником. Вот у того мир искажен: он видит груши синими. “Меня бы стошнило от синей груши”, – отвечает Шувалов. Любовь совершенно не терпит искажения мира. “Синий цвет несъедобный”. Да он не просто несъедобный – ядовитый, этого Шувалов не помнит, яды – из третьего параллельного мира, который открывается ключом ненависти. Но вот приходит возлюбленная с кульком абрикосов. Абрикосового цвета, разумеется. Разломала один, “разорвала маленькие его ягодицы” – мир любви физиологичен – “косточка упала в траву.

Он оглянулся и увидел: на месте падения косточки возникло дерево, тонкое, сияющее деревцо”. Тоже свойство мира любви: она перетекает в будущее, предсказывая рост, цветение, вечную жизнь. Мир ненависти тоже рвется в будущее, посмотреть, как яды уже уничтожили всё живое. А вдруг и не всё. Только вражеские груши или косточку от абрикоса. “Вы на опасном пути, – пробормотал на прощанье Шувалову дальтоник”. Конечно, на опасном: параллельный мир ядов надвигается на его пока еще съедобные груши, отчего ж ему не проникнуть в абрикосовую косточку? “Я, наперекор всем естествам, увидел это дерево на пять лет раньше. – Это от любви, – сказала она, истекая абрикосовым соком”.

После ночи любви “перемена, начавшаяся в мире в первый день их знакомства, завершилась. Он проснулся на новой земле”. Земное притяжение более на него не действовало. Мысли материализовывались, мысль о тигре привела осу – “она была полосата и кровожадна”. Осу выпустили, а сам он, не чувствуя под ногами ступеней, полетел на крыльях любви обратно в парк и заснул на скамейке. На сей раз ему встретился не дальтоник, а Исаак Ньютон. И показал Шувалову провиденное накануне будущее деревце. “Абрикосы?” – спросил Шувалов. Ньютон наукообразно объяснил, что это яблоня. Ну разумеется, абрикос не мог вырасти за одну ночь. И вот тут неизвестно, поскольку рассказ кончается, чтоб не сказать, обрывается, принял ли Шувалов заявление (причем, “раздраженное”) Ньютона про яблоню или был уверен, что это то самое абрикосовое деревце, которое он увидел в будущем. Будущее же уже наступило?

Если б Шувалов жил в четвертом параллельном мире – мире NLP (нейролингвистического программирования), он бы подтвердил, что перед ним яблоня, поскольку непререкаемый авторитет, сам Ньютон, хоть он вовсе и не ботаник, назвал ее яблоней.

А если б Ньютон был еще и дальтоником, Шувалов стал бы считать груши синими, и его от них, возможно, даже не тошнило бы. Но он был далек от мира NLP, абрикосовая косточка, брошенная возлюбленной, Лелей, значила для него больше, чем все слова человеческого разговорника, кто бы их ни произносил. Сон на скамейке лишь намекнул Шувалову, что существует закон всемирного тяготения, которому он уже неподвластен. Это для Ньютона она яблоня, потому что с нее упадет яблоко, и он скажет: “Эврика”, и подпишет тот самый закон, а деревце Шувалова будет истекать абрикосовым соком.

Юрий Олеша – советский писатель, как и его герои. Свободный Шувалов должен был бы назначить свидание в ресторане, а его возлюбленная – ни в коем случае не приносить кулек с абрикосами. У свободных и руки свободны, а у советских – всегда заняты: прихватить по дороге что-нибудь полезное или случайно попавшееся – “не смогла устоять”. Авоськи, газетные кульки, пакеты, свидание – приобретение в ряду прочих. Кулек с абрикосами – приданое, женщина не самодостаточна, требуется довесок. Он способен увидеть ее позвоночник как “удочку из бамбука” и удить, а она – только положить что-нибудь к его ногам, хоть косточку от абрикоса. И это его заинтересует. Свободный человек расчерчивает себя сам и потому блюдет чистоту жанров: покупка фруктов – один жанр, любовное паломничество – другой. Свобода советского человека, расчерченного извне, как раз в слитности, неделимости, перетекании всего во всё.

Спустя почти сто лет, как был написан невинный рассказ Олеши, люди изучены сонмом наук и оттого кажутся мало отличимыми от ос, тигров, птиц, ящериц и хамелеонов, о которых Шувалов думал – “они”. Сегодня это – “мы”, геном почти идентичен. И спасти лицо нам помогает только история. Какой там кулек с абрикосами, какие скамейки в парке! Встреча в замке Каркассон, ночь там же, в отеле крепости, – что еще за завитки на обоях, в которые, засыпая, всматривается Шувалов в комнате Лели, превращая их в козу, а Леля говорит: “скрипичный ключ”! Тут, в замке, одно из крещендо истории, инквизиция (непременно посетить мемориальную комнату пыток), которая вдруг опять настанет. И тогда прижаться друг к другу в ужасе, что смерть может разлучить нас, но нет, мы умрем вместе, обнявшись.

Можно иначе – пастораль, Эгейское море, белые корабли на якоре, закат, церковь, в которой венчались знаменитые артисты. Пусть в фильме, а не в жизни, но кино – это даже лучше, чем жизнь. И мы идем в эту знаменитую церковь и присматриваемся, достойны ли мы того, чтоб венчаться здесь, такая ли у нас любовь, как в кино. Такая, конечно, такая, но пока мы лежим на песчаном пляже, потягиваем фраппэ через соломинку, на том самом пляже на острове Скопелос, где Мерил Стрип гуляла свадьбу своей дочери. Не настоящей, а кинодочери, вместе с тремя гипотетическими отцами – нам бы таких родителей. У Шувалова с Лелей не было даже гипотетических родителей, потому что тогда порвалась связь времен. И готова порваться снова. Мы можем назначить свидание и в Монтрё, у памятника Фредди Меркьюри: “It's my life!”. Сфотографироваться с Чарли Чаплином в соседнем Вёве – и опять же примкнуть к истории. Но куда бы мы ни поехали и даже просто остались на родине, мы пойдем на мост и навесим на него замок со своими инициалами, в знак нашей вечной любви. Этих замков – сотни тысяч, и вдруг именно наш замок обрушит мост, и мы опять-таки станем частью истории.