Мария Голованивская - Уроки русской любви

– Вы на самом деле – счастливый человек, – сказала она каким-то новым голосом (или это был ее прежний, старый голос, которым она говорила когда-то, а потом перестала), – первый счастливый человек, которого я встречаю. Было горе, конечно, как же без него? У всех бывает. Ну а потом, значит, жили, как хотели, примирились, забыли, вольной птицей по миру порхаете, никого не любите, любить не желаете. Не страдаете, страдать не хотите. А я, признаться, думала, что вы какой-то особенный, особенно-одинокий, из той породы, которые все не находят чего-то, не знают, куда им приткнуться, к кому притулиться… Обманули вы меня! – насмешка прозвучала в ее голосе.

Но я не был уверен, шутит она или говорит всерьез. Я ответил едва слышно:

– Если бы мне дали в руки бомбу, то я бы…

Она засмеялась:

– Вам? Бомбу? Да вы бы ее сейчас же вежливо вернули с ужасным испугом. Лучше уж пусть мне дадут бомбу, я бы знала, в кого ее бросить.

– В кого же?

– Да в вас, конечно.

Кругом была ночь. Мы шли в открытом море; это был океан, неведомый ночной путь. Внизу, на нижней палубе, тихо играл оркестр и невидимая негритянка немолодым, низким голосом пела “blues”, которые звучат под этими широтами, как звучало у нас цыганское пение.

Она сидела теперь лицом ко мне, положив локти на ручку моего кресла и приблизив свое лицо к моему.

– Женитесь на мне, Евгений Петрович, – говорила она, словно не могла остановиться, словно ее куда-то несло, – женитесь на мне навсегда. Разве вы не видите, как мне хорошо с вами? И знаете, почему? Потому что я делаюсь другой в вашем присутствии, новой, настоящей, должно быть, какой никогда ни с кем не была. Я делаюсь смешной, особенно сейчас, вот в эти минуты, не говорите “нет”, я теперь поняла, что это такое. В такой безоружности и еще оказаться смешной! Я делаюсь другой потому, что вы такой человек, какого я никогда не встречала в жизни. Какой же вы человек? А вот я сейчас вам скажу: во-первых, вы никого не боитесь, и меня в том числе. Во-вторых – вы очень счастливый. Да, да, не прерывайте меня: счастливый, и свободный, и правдивый. Ничего, что я рассуждаю о вас, как если бы говорила о ком-то постороннем? Я могу в третьем лице говорить: он правдивый, и сильный в жизни, и…

Я почувствовал, что больше не могу этого выносить.

– Людмила Львовна, – сказал я, – замолчите. Я не могу себе объяснить, как, каким образом вы могли выдумать меня таким непохожим на то, что я есть на самом деле. Я слабый, никчемный, я одержим какой-то неподвижностью, я лишен того, что есть у всех людей – способности внутренне умирать и оживать опять; я не люблю жизни и людей, и боюсь их, как все люди, и, наверное, даже больше, чем все люди. Я не свободен, я давно ничему не радуюсь, и я не правдивый, потому что я так долго ничего вам о себе не говорил, и сейчас, когда говорю, мне это так трудно.

– Скажите только одно, – спросила она быстро, прерывая меня, – согласны ли вы на то, чтобы я продолжала любить вас?

В это мгновение она увидела мое лицо и схватила мою руку.

– Молчите, не отвечайте. Я поняла. Простите, что я вас мучаю.

Я взял и поцеловал ее руку. Как я был благодарен ей за то, что она зачеркнула свой вопрос. Что бы я ответил ей?

Через несколько минут она совершенно успокоилась. Я спустился вниз и принес ей ледяного кофе. Она пила и играла соломинкой. Мы стояли среди огней какой-то пристани, потом опять ушли в черную ночь. И минутами пахло таким соленым, таким настоящим океаном, что я легко поверил бы, если бы мне сказали, что мы уплываем в Португалию.

Но к полуночи мы были обратно.

– А все-таки, – сказала она, держась за меня, идя по сходням, – как было хорошо. Как было хорошо! И мы оба даже не знаем толком, где были. И похоже, что все в мире принадлежало мне, кроме вас.

Но что-то в лице ее изменилось, я заметил, изменились и движения, и голос. Опять вдруг выступила в ней та жесткая, та угловатая и суровая основа, проступила твердая форма, из которой было сделано ее лицо. Она как будто чувствовала себя не совсем здоровой. И улыбки ее я в ту ночь больше не видел.

Она влюблена, а ему неинтересно, – эка невидаль.

Они садятся на кораблик и плывут вокруг Нью-Йорка, – закат, потом сумерки, остров, кресла на палубе. Она богачка и красавица, а он – Евгений. И отвечает как положено Евгению: напрасны ваши совершенства, – а внизу черная женщина поет blues (так и написано), и должно быть, конечно, тревожно, страшно и весело, – а ему, конечно, никак, ему просто неловко, что она его любит.

Вдовец с десятилетним стажем, новый американец, год как из Парижа, перебивающийся секретарством у ее эксцентричного, забавно жирующего папаши, – он объясняет ей, красивой и сытой, свежеразведенной, умеренно наглой и скучающей – он объясняет, что уже был счастлив, пятнадцать лет любил жену, – а она говорит в ответ, что счастлива сейчас, с ним, потому что стала смешной и неуверенной и не чувствует границ. Ведь это же важно – знать границы?

Он пересказывает ей сагу про Чикаго – бесконечные письма от фантомного друга Дружина, человека с лошадиным лицом, – про город, как будто выгравированный современным Пиранези, металлургическим Пиранези, набравшимся “от мартеновской печи и частей машин”, – про санаторий для алкоголиков по пониженным ценам и детский приют имени Дэвида Копперфильда, про реку, протекающую под шестьюдесятью мостами, про парикмахерскую для бродяг, про свисающие с крыш лестницы – “наружные, пожарные, ломаными линиями видны они в воздухе, на фоне белого дневного или красного ночного неба”, – и от этих его бормотаний в ней является “внезапная женственность”. Людмила Львовна была лакированное механическое пианино, “совершенно не смешная, хитроумная и неуютная”, вот и муж ушел, сказавши: “ты живешь так, будто в тебе и днем, и ночью маленький механизм работает, а я, знаешь, люблю иногда и соловьев послушать и ошибиться в чем-нибудь”, – а Евгений Петрович и сам соловей, даром что ему все безразлично, он поет про Чикаго, потому что даже и мертвому когда-нибудь хочется петь.

Уже уехав в Чикаго вскоре после этого разговора, он думает, кому бы написать – Але, трогательной парижской танцовщице, выручившей его с отъездными деньгами, или же Людмиле Львовне. “Она могла бы спать у меня на плече, лежа в моих объятиях, а у Людмилы Львовны я бы спал на плече – это, конечно, каждому ясно”, – приговаривает он ее. “…Горемычному Евгению Петровичу остается только бежать подальше от этого палача в женском обличье”, – прокомментировал этот диалог Жорж Нива. Хотя, собственно, что в ней палаческого? Здоровье, наверное, убийственное душевное здоровье. Он не напишет никому, но будет ходить по улице в надежде встретить Дружина. Никто не заплачет.