Вирджиния Вулф - Ночь и день

— Вы мне не верите? — спросил он так смиренно, что она улыбнулась.

— Насколько я понимаю… но что же мне делать с этим кольцом, скажите на милость! — Она разглядывала кольцо.

— Я бы посоветовал отдать его мне на хранение, — ответил он то ли в шутку, то ли всерьез.

— После всего, что вы тут наговорили, как я могу доверять вам?.. Если вы не возьмете свои слова обратно.

— Хорошо. Тогда — я не люблю вас.

— Но все же я думаю, что любите… Как и я вас, — сказала она будто невзначай. — В конце концов, — добавила она, снова надевая кольцо, — как еще назвать то, что мы чувствуем?

И посмотрела на него так, будто ждала от него подсказки.

— Это только с вами я сомневаюсь, а когда один — нет, — объяснил он.

— Так я и думала, — ответила она.

И Ральф, пытаясь объяснить ей свое состояние, рассказал, что чувствовал, глядя на фотографию, записку и цветок из Кью, — она выслушала его очень серьезно.

— А потом вы бродили по улицам… — задумчиво произнесла она. — Это плохо. Но мое положение еще хуже, поскольку тут вообще нет ничего вещественного — только чистая иллюзия… Опьяняющая. Можно ли влюбиться в идею? Поскольку если вы влюблены в видение, то я — именно в идею.

Объяснение показалось Ральфу очень странным и невразумительным, но после тех невероятных перемен, которые претерпели его собственные чувства за последние полчаса, не ему упрекать Кэтрин в преувеличениях.

— Зато Родни, похоже, превосходно разобрался в своих чувствах, — едко заметил он.

Музыка, ненадолго стихшая, зазвучала вновь — мелодия Моцарта была достойной иллюстрацией к простой и изящной любви тех двоих.

— Кассандра не сомневалась ни минуты. А мы… — она неуверенно взглянула на него, — мы видим друг друга так зыбко — как дрожащие огни…

— Как огни в бурю…

— В центре бури, — закончила она.

Стекла вдруг зазвенели под напором ветра. Они затихли, вслушивались в тишину.

Тут дверь осторожно приоткрылась, и в комнату заглянула миссис Хилбери — сперва с опаской, но, уверившись, что она попала именно в столовую, а не куда-то еще, она зашла и, похоже, ничуть не удивилась тому, что увидела. Как обычно, у нее явно была какая-то своя цель, но она рада была отвлечься и отдать дань одной из тех странных и необязательных традиций, которым, непонятно почему, старательно следуют все остальные.

— Пожалуйста, не позволяйте мне вас прерывать, мистер… — Миссис Хилбери, как обычно, не помнила имен, и Кэтрин решила, что мать не узнала Денема. — Надеюсь, вы нашли что-нибудь интересное почитать, — добавила она, заметив книгу на столе. — Байрон… о, Байрон! Я застала людей, которые знали его при жизни.

Кэтрин поднялась было, смутившись, но не могла сдержать улыбки: для ее матери чтение Байрона в столовой поздним вечером, наедине с незнакомым молодым человеком — самое обычное дело. Как удачно все обернулось, подумала она, чувствуя нежную благодарность матери с ее чудачествами.

Но Ральф заметил, что миссис Хилбери поднесла книгу так близко к глазам, что вряд ли может разобрать хоть слово.

— Мама, отчего вы не спите? — вскликнула Кэтрин, в одно мгновение превращаясь в разумную и строгую блюстительницу порядка. — Расхаживаете по дому…

— Уверена, ваши стихи мне понравятся больше, чем лорда Байрона, — сказала Денему миссис Хилбери.

— Мистер Денем не пишет стихов. Он писал статьи для папиного «Обозрения», — напомнила ей Кэтрин.

— Ох, дорогая, как это глупо, что я перепутала! — воскликнула миссис Хилбери и засмеялась, хотя что тут смешного, Кэтрин совершенно не понимала.

Ральф почувствовал на себе ее взгляд — рассеянный и проницательный одновременно.

— Но я уверена: вы любите поэзию и даже читаете стихи по ночам. По глазам вижу. Глаза — зеркало души! — объявила она. — Я не очень разбираюсь в законах, хотя у меня были знакомые юристы. Некоторым так шли их парики! Но в поэзии, мне кажется, я немного разбираюсь. И во всем таком, что не написано, а… — И взмахнула рукой, словно желая показать, как много вокруг ненаписанной поэзии, стоит только вглядеться. — Звездное небо, стелющийся туман, баржи на реке, закат… Ах, дорогие мои, — вздохнула она, — и закат тоже прекрасен! Иногда я думаю, что поэзия — это не то, что мы пишем, но то, что мы чувствуем, мистер Денем.

Пока мать говорила, Кэтрин демонстративно отвернулась, и Денему показалось, что миссис Хилбери обращается лично к нему, будто хочет увериться в чем-то, пытаясь завуалировать это туманными малопонятными фразами. И не важно, какие слова она произносила, — ее лучистый взор словно говорил ему: дерзай! Как будто с высоты прожитых лет эта женщина подает ему сигнал, приветствуя его, — так корабль, прежде чем скрыться за горизонтом, поднимает трепещущий флаг, приветствуя другое судно, отправляющееся по тому же пути. Он молча кивнул, почему-то уверенный, что она уже получила ответ на свой вопрос и довольна им. Как бы то ни было, миссис Хилбери пустилась в рассуждения о судебной системе, что вылилось в порицание английского правосудия, которое, с ее точки зрения, сводилось к заточению бедняг, которые не в состоянии расплатиться с долгами. «Скажите, неужели мы никогда не сможем обойтись без этого?» — вопросила она, но тут Кэтрин еще раз напомнила матери, что ей пора спать. Поднимаясь по лестнице, Кэтрин оглянулась — Денем смотрел ей вслед долгим, пристальным взглядом, как тогда, на улице, под окнами ее дома.

На подносе с утренним чаем Кэтрин нашла записку от матери, в которой та сообщала, что собирается сегодня же отправиться с первым утренним поездом в Стратфорд-на-Эйвоне.

«Будь добра, узнай, как лучше туда доехать, — говорилось в записке, — и телеграфируй дорогому сэру Джону Бердетту — передай привет и попроси, чтобы он меня встретил на станции. Ах, Кэтрин, милая моя, всю ночь я думала о тебе и о Шекспире».

Это не было случайным капризом. В последние полгода о Шекспире миссис Хилбери думала постоянно, вынашивая планы посещения, по ее словам, «сердца цивилизации». Постоять в шести футах над прахом великого человека, посмотреть на те самые камни, которые попирала нога Шекспира, и представить, что матушка самого старого из местных жителей — почему бы и нет? — могла застать в живых дочь Шекспира, — подобные идеи вызывали в ней сильнейшие эмоции, которые она пыталась выразить в самый неподходящий момент и с такой страстностью, которая сделала бы честь паломнику, направляющемуся к священной гробнице. Единственная странность: она пожелала ехать одна. Однако, как и следовало ожидать, у нее оказалось множество знакомых, живших в тех краях, и они рады будут ее принять, — так что чуть позже она отправилась на станцию в самом прекрасном расположении духа. На улице какой-то мужчина продавал фиалки. Погода была чудесная. Первый же нарцисс, который она увидит, надо будет послать мистеру Хилбери, решила она. И, вспомнив еще одно дело, чуть не бегом вернулась в холл, чтобы сказать Кэтрин: она чувствует и всегда чувствовала, что наказ Шекспира не тревожить его прах [81] Под наказом Шекспира имеется в виду эпитафия на могиле поэта в церкви Святой Троицы в Стратфорде-на-Эйвоне. Эта надпись, приписываемая самому Шекспиру, гласит: Друг, ради Господа, не рой / Останков, взятых сей землей; / Не тронувший блажен в веках, / И проклят — тронувший мой прах (перевод А. Величанского). относился только к гнусным торговцам диковинами, а вовсе не к милейшему сэру Джону, а уж к ней тем более. Оставив свою дочь размышлять над теорией о сонетах Энн Хатауэй и о погребенных рукописях — теорией, угрожавшей целостности самого сердца цивилизации, — она проворно захлопнула дверь такси, начав первый переход на своем паломническом пути.