Вирджиния Вулф - Ночь и день

— Я не желаю ни с кем обсуждать это, — упрямо повторила она.

— Хватит с меня этих уверток, — сказал мистер Хилбери.

— Я не буду ничего объяснять, — ответила она, и в этот момент хлопнула входная дверь. — Ну вот, — воскликнула она, — он ушел! — Она бросила на отца взгляд, полный такого негодования, что он на мгновение опешил.

— Господи, Кэтрин, держи себя в руках! — вскричал он.

Она замерла, словно дикий зверек, пойманный в клетку. Окинула беглым взглядом заставленные книгами стены, словно вдруг забыла, где дверь. И хотела уйти, но рука отца опустилась на ее плечо. Он усадил ее в кресло.

— Разумеется, ты расстроилась, — сказал он. К нему вернулась привычная обходительность, в голосе вновь звучали покровительственные интонации. — Ты оказалась в очень непростом положении, насколько я понял со слов Кассандры. Давай договоримся в ближайшее время не возвращаться к этой неприятной теме. И вообще, попробуем вести себя как цивилизованные люди. Почитаем Вальтера Скотта. Как насчет «Антиквара»? Или «Ламмермурской невесты»? [90] «Ламмермурская невеста» (1819) — на основе этого романа написано либретто оперы Дж. Доницетти «Лючия ди Ламмермур». По сюжету книги героиня, разлученная со своим избранником, убивает нелюбимого жениха.

Но в результате сам сделал выбор, и Кэтрин опомниться не успела, как оказалась объектом облагораживающего воздействия сэра Вальтера Скотта.

Однако мистер Хилбери сильно сомневался, что процесс превращения в цивилизованного человека окажется действенным. Увы, этим вечером цивилизованность была совершенно не в чести, и непонятно, насколько пагубны окажутся последствия: он, например, сегодня вспылил и чуть не потерял лицо, чего с ним не случалось уже лет десять, — это ему настоятельно требовалось сейчас восстановиться и успокоиться в объятиях классиков литературы. В его доме произошел переворот, того и гляди, потянутся непрошеные визитеры, он чувствовал себя так, словно в чашу жизни ему подмешали отраву. Может ли литература дать спасение от этих невзгод? Мистер Хилбери читал вслух, но в его голосе не было прежней живости.

Мистер Хилбери проживал в доме с определенным порядковым номером, выделявшим его среди других домов на той же улице, вовремя заполнял квитанции и оплачивал аренду, оформленную на семь лет вперед, а потому считал себя вправе устанавливать нормы поведения для всех остальных в его доме. Этим правом — а что еще оставалось делать? — он и решил воспользоваться, столкнувшись с вопиющим беззаконием и падением нравов. Родни подчинился и исчез. Кассандру отправили на поезд, уходивший из Лондона в понедельник в половине двенадцатого утра. От Денема не было ни слуху ни духу. В доме осталась только Кэтрин, законопослушная обитательница собственных комнат на верхнем этаже, и мистер Хилбери надеялся, что своим присутствием сумеет удержать ее от дальнейших опрометчивых поступков. На следующий день они пожелали друг другу доброго утра, и, хотя ход мыслей дочери по-прежнему оставался для мистера Хилбери загадкой, даже обычное приветствие он воспринял как добрый знак: в последние дни она его вообще не замечала. Он отправился в свой кабинет и сел писать письмо жене, то и дело зачеркивая и начиная заново. Он просил ее как можно скорее вернуться домой, чтобы разобраться с некими непредвиденными семейными обстоятельствами, — в первых черновиках он даже описывал эти обстоятельства в деталях, но в окончательной редакции письма осторожно обошелся общими словами и умолчаниями. Даже если она соберется домой немедленно, думал он, то ждать ее следует не раньше вечера вторника, — и мрачно прикинул, сколько часов еще ему предстоит коротать наедине с дочерью, в роли домашнего тирана.

Интересно, чем она сейчас занята? — думал он, надписывая адрес на конверте. Присматривать за телефоном он не мог — и вообще не желал за ней шпионить. Дочь вправе распоряжаться собой, и ждать можно было чего угодно. Но куда больше мистера Хилбери тревожила даже не эта шаткость нынешнего положения, а воспоминание о странной, неприятной и даже непристойной сцене, участником которой он стал накануне вечером. Воспоминания о ней причиняли ему почти физическое неудобство.

Однако Кэтрин была далека от телефона — и в прямом и в переносном смысле. Она сидела у себя в комнате за столом, а перед ней лежали справочники, раскрыв бледное нутро и выпустив на свет Божий потаенные листы, которые уже образовали приличную стопку. Она ожесточенно и сосредоточенно работала, и работа замечательным образом глушила все неприятные воспоминания. Избавившись от непрошеных мыслей, ее разум почерпнул в этой победе новые силы — ряды значков и цифр, выведенные мелким уверенным почерком на белой бумаге, показывали последовательные стадии этого процесса. Был день, шарканье метлы и звук шагов говорили о том, что там, по ту сторону двери, люди заняты делом, — эта дверь, которую могли распахнуть в любую секунду, оставалась ее единственной защитой от внешнего мира. Но в своем маленьком царстве она была полновластной хозяйкой.

Кто-то неслышно подошел к ее комнате. Мечтательные, неспешные, задумчивые шаги — так и должны ходить те, кому за шестьдесят и чьи руки полны цветов и листьев, — эти шаги приблизились, и в дверь тихонько постучали лавровой ветвью; Кэтрин замерла, не отрывая карандаша от бумаги. Она сидела, глядя прямо перед собой и надеясь, что непрошеный гость уйдет. Но вместо этого дверь открылась. Сперва Кэтрин увидела, как в комнату сам собой вплыл огромный букет, а затем узнала мать, чье лицо было почти полностью скрыто за желтыми цветами и пушистыми веточками вербы.

— С могилы Шекспира! — провозгласила миссис Хилбери, бросая на пол охапку цветов, как трофей, и раскрывая объятия дочери. — Слава Богу, Кэтрин! — воскликнула она, — Слава Богу!

— Ты вернулась? — невпопад спросила Кэтрин, поднимаясь ей навстречу.

Ее мысли еще были заняты работой, но все равно было отрадно сознавать, что мать дома, и благодарит Бога неведомо за что, и усыпает пол цветами и листьями с могилы Шекспира.

— Чувства — это самое важное! Все остальное — чепуха, — продолжила миссис Хилбери. — Имя — это еще не все, хотя мы придаем ему до смешного много значения. Кому нужны эти нелепые, бессвязные и назойливые письма? И я не хотела, чтобы твой отец рассказывал мне всякие глупости, ведь я еще раньше все знала. И я молила Бога, чтобы так случилось.

— Ты знала? — тихо и нерешительно повторила Кэтрин, глядя куда-то в пространство. — Но откуда? — И она начала, как ребенок, дергать кисточку на материнском пальто.

— Ты все мне рассказала в первый же вечер, Кэтрин. Да, ты говорила о нем на тысячу ладов — и при гостях за ужином, и когда речь шла о книгах, — все было понятно, стоило тебе войти в комнату и произнести его имя.