Вирджиния Вулф - Ночь и день

И хотя никто не бывает достаточно хорош для тех, кого мы так любим, я уверена, он питает к ней самые добрые и искренние чувства, а что выглядит немного нервным и его манерам недостает властности — я думаю, тут все дело в Кэтрин. Вот я написала это и вижу, что конечно же у моей Кэтрин есть все те качества, которых ему так не хватает. Она властная, и нервозности в ней нет; она привыкла приказывать и распоряжаться. И теперь ей пора принести все это в дар тому, кто станет ценить ее, когда нас уже здесь не будет, разве что бесплотные духи, поскольку — и не важно, что скажут люди, — я наверняка буду не раз возвращаться в этот прекрасный мир, где мы были так счастливы и так несчастны и где даже сейчас я вижу себя, протягивающую руки за очередным подарком с великого Волшебного Дерева, ветви которого все еще увешаны, хоть и не так густо, как прежде, чудесными игрушками, а между ветвями виднеется уже не синее небо, но звезды и вершины далеких гор. А дальше — кто знает? И кто мы такие, чтобы давать советы собственным детям? Можно лишь надеяться, что и они увидят ту же картину и будут так же верить, потому что без этого жизнь кажется совсем бессмысленной. Вот этого я и прошу для Кэтрин и ее мужа».

— Дома ли мистер Хилбери или миссис Хилбери? — поинтересовался мистер Денем у горничной в Челси неделю спустя.

— Нет, сэр. Но дома мисс Хилбери, — ответила та.

Из всех возможных ответов именно этого Ральф не ждал, но вдруг со всей ясностью понял, что именно надежда увидеть Кэтрин и привела его в Челси, под предлогом якобы встречи с ее отцом.

Поэтому он для порядка сделал вид, что раздумывает, а затем последовал за прислугой наверх, в гостиную. Как и в первый раз, несколько недель назад, дверь закрылась за ним, словно тысяча дверей, мягко отрезая его от всего внешнего мира. И вновь Ральф ощутил особую атмосферу этой гостиной, наполненной глубокими тенями, пламенем камина, неподвижными светлыми огоньками свеч и бесконечным пространством, которое следовало пересечь, чтобы добраться до круглого стола в центре комнаты, отягощенного хрупким бременем серебряных подносов и фарфоровых чашек. Но сегодня здесь была и сама Кэтрин. Судя по книге в ее руке, она не ждала гостей.

Ральф сказал, что надеялся застать ее отца.

— Отец вышел, — ответила она. — Можете подождать его, думаю, он скоро вернется.

Возможно, это была простая вежливость, но Ральфу показалось, что Кэтрин рада его визиту. Может, ей надоело пить чай и читать в одиночестве; как бы то ни было, она бросила книгу на диван едва ли не с облегчением.

— Один из современных авторов, которых вы презираете? — спросил он, улыбнувшись ее небрежному жесту.

— Да, — ответила она. — Думаю, даже вы бы его презирали.

— Даже я? — повторил он. — Почему даже я?

— Вы сказали, что любите современную литературу. А я говорила, что терпеть ее не могу.

Пожалуй, это было не слишком точным пересказом их беседы среди семейных реликвий, но Ральф был польщен тем, что она этого не забыла.

— Или же я сказала, что ненавижу книги вообще? — продолжила она, перехватив его вопросительный взгляд. — Я уже не помню…

— А вы ненавидите книги вообще?

— Пожалуй, было бы глупо утверждать, что я ненавижу книги вообще, прочтя всего десяток. Но… — Она вдруг остановилась.

— Но?

— Да, я ненавижу книги, — сказала она. — К чему все время твердить о чувствах? Вот чего я понять не могу. Все стихи, все романы — о чувствах.

Она быстро и ловко нарезала пирог, собрала поднос с хлебом и маслом для миссис Хилбери, которая была простужена и не выходила из своей комнаты, и приготовилась отнести его наверх.

Ральф придержал перед ней дверь, а затем замер посреди пустой комнаты, скрестив руки. Глаза его сияли, и он даже не понимал, во сне это происходит с ним или наяву. И на улице, и на крыльце, и на лестнице его преследовала мечта о Кэтрин; лишь на пороге гостиной она исчезла, чтобы не так мучительно было несоответствие Кэтрин воображаемой и Кэтрин реальной.

Но уже через пять минут оболочка призрачной мечты заполнилась плотью; взгляд волшебного видения обжигал биением жизни. Оглядевшись вокруг в замешательстве, он обнаружил, что стоит меж ее столиков и стульев; они были тяжелые и настоящие — он для верности потрогал спинку стула, на котором Кэтрин только что сидела, — но при этом оставались нереальными, как во сне. Он весь превратился в зрение и слух, и где-то в глубине сознания, помимо его воли, явилось вдруг радостное понимание того, что действительность по красоте своей превосходит любые, даже самые невероятные, грезы.

Через минуту в комнату вошла Кэтрин. Она шла ему навстречу — еще более прекрасная и необыкновенная, чем в мечтах: потому что реальная Кэтрин могла произносить слова — он словно видел, как они теснятся в ее голове, рвутся наружу в сиянии глаз; и даже самая обычная фраза вспыхивала, озаренная этим бессмертным огнем. Она превосходила все его мечты о ней. Она показалась ему нежной, как пушистая белая совушка, на пальце он заметил кольцо с рубином.

— Мама просила передать, — сказала Кэтрин, — она надеется, что вы уже начали писать поэму. Она говорит, стихи должен писать каждый… Все мои родственники сочиняют стихи, — продолжила она. — Даже неприятно, как подумаешь, — потому что, разумеется, все их вирши ужасны. Но по крайней мере, их не надо учить наизусть…

— Не слишком приятные слова для начинающего поэта, — заметил Ральф.

— Но вы же не поэт? — спросила она, со смешком обернувшись к нему.

— Если б я был им, мне следовало бы вам признаться?

— Да. Потому что, мне кажется, вы говорите правду, — ответила она, глядя ему в глаза, словно надеялась найти подтверждение сказанному.

Ну разве можно не боготворить ее, такую недоступную и такую естественную, подумал Ральф, и как легко поддаться ее плену, не думая о будущих муках!

— Вы поэт? — требовательно повторила она.

Он почувствовал, что в этом вопросе заключалось что-то еще — словно она ждала ответа на вопрос, который не был задан.

— Нет. Я за много лет не написал ни единого стихотворения, — ответил он. — Но все равно я с вами не согласен. Мне кажется, это единственное стоящее занятие.

— Почему вы так считаете? — спросила она нетерпеливо, постукивая ложечкой о край чашки.

— Почему? — Ральф ответил первое, что пришло в голову: — Потому что, мне кажется, поэзия помогает сохранять идеал, который иначе не выживет.

Ее лицо странно изменилось; как будто притушили огонь, озарявший его изнутри. Она взглянула на него насмешливо — и с тем выражением, которое он раньше, не найдя лучшего определения, назвал грустью.

— Не понимаю, зачем вообще нужны идеалы, — сказала она.