Вирджиния Вулф - Ночь и день

Почему-то этот комплимент покоробил Мэри своей пошлой старомодностью. Мэри вся вспыхнула, как будто он произнес слово «женский пол» или «дамочки». Видимо, от волнения Родни продолжал в том же духе:

— Она достаточно знает — достаточно для любых достойных целей. На что вам, женщинам, образование, когда у вас есть другое… я бы даже сказал: все. Оставьте и нам хоть что-нибудь, а, Кэтрин?

— Что тебе оставить? — переспросила Кэтрин, которая, по-видимому, отвлеклась на минуту. — Я думаю, нам пора идти…

— Ах да, леди Феррилби обещала зайти к нам на ужин. Нет, опаздывать не годится, — сказал Родни, поднимаясь. — Вы знакомы с Феррилби, мисс Датчет? Среди их имений Трантемское аббатство, — добавил он, как будто это многое объясняло. — И если Кэтрин сегодня ее очарует, может, они пустят нас пожить там в медовый месяц.

— Согласна, это веская причина. Иначе я бы не выдержала: она такая зануда, — сказала Кэтрин. — По крайней мере, — добавила она, словно оправдываясь за излишнюю резкость, — мне нелегко найти с ней общий язык.

— Потому что ты считаешь, что кто-то другой должен об этом позаботиться. Как-то она молчала весь день, — сказал он, обращаясь к Мэри. — Вы никогда не замечали? Иногда, когда мы остаемся наедине, я засекаю время, — он посмотрел на большие золотые часы и постучал ногтем по стеклу, — между одной ее фразой и следующей. Однажды насчитал десять минут и двадцать секунд, и тогда, верите ли, она сказала «хм».

— Мне правда жаль, — сказала Кэтрин, — я знаю, это вредная привычка, но в конце концов, когда ты дома…

Окончания фразы Мэри не услышала — судя по всему, оно было отсечено хлопаньем входной двери. Но она живо представила, как Уильям на лестнице пытается найти очередной изъян в своей избраннице. Секундой позже дверной звонок снова звякнул — Кэтрин забыла на стуле свою сумочку. Она быстро нашла ее, подхватила, но, помедлив у двери, заговорила уже совсем другим тоном:

— Мне кажется, помолвка плохо сказывается на человеке. — Она потрясла сумочкой, в которой звякнули монеты, как будто сказанное относилось исключительно к ее забывчивости. Однако замечание озадачило Мэри — похоже, за этим стояло что-то еще; как странно переменилось ее поведение, когда Уильям ушел и не мог ее слышать, — и Мэри невольно посмотрела на нее с удивлением, ожидая разъяснений.

Но Кэтрин была так сурова, что Мэри, пытавшаяся ей улыбнуться, не смогла изобразить улыбку — получилась лишь вопросительная гримаса.

Когда за ней снова закрылась дверь, Мэри опустилась на пол перед камином, пытаясь теперь, когда тех двоих уже не было рядом и они ее не отвлекали, собрать воедино все свои впечатления. И хоть Мэри и гордилась своей проницательностью, она не могла поручиться, что знает, какие мотивы движут Кэтрин Хилбери. Было что-то такое, отчего та плавно ускользала из пределов досягаемости, не давая ухватить суть, — что-то, но что именно? — что-то, напомнившее Мэри Ральфа. Странно, с ним было такое же ощущение, он тоже сильно ее озадачил. Действительно странно, поскольку не было еще на свете двух столь непохожих людей, подумала она. И все же в обоих чувствовался некий скрытый импульс, некая неведомая сила — нечто такое, чем они дорожили, о чем умалчивали — вот только что?

Деревушка Дишем расположилась среди полей и холмов возле Линкольна, не настолько далеко от побережья, чтобы теплыми летними вечерами или когда зимние шторма швыряют волны на пологий берег, сюда не долетал звучный, бодрящий шум прибоя. Деревенская церковь, и особенно колокольня, выглядит чересчур громоздкой по сравнению с маленькими домишками на короткой улице, собственно и составляющей деревню, так что путешественнику сразу приходит на ум Средневековье, когда еще возможна была подобная набожность. Столь явное почтение к церкви в наши дни большая редкость, из чего вполне можно заключить, что все обитатели деревушки давно исчерпали сроки, отпущенные смертным на этой земле. Примерно так может подумать посторонний человек, и вид местного населения — два-три мужика с мотыгами на засеянном репой поле, ребенок с кувшином да еще молодая женщина, выбивающая у крыльца половик, — не позволит ему разглядеть в деревушке Дишем, какой она предстает перед нами сегодня, ничего, что противоречило бы духу Средневековья. Все ее обитатели, хоть и относительно молодые, выглядят угловатыми и грубыми, как те миниатюрные картинки, которыми монахи украшали прописные буквы своих манускриптов. Их речь покажется ему невнятной, из услышанного он поймет едва ли половину и постарается говорить громко и отчетливо, словно его голосу предстоит пробиться сквозь толщу столетий. Он скорее поймет жителя Парижа или Рима, Берлина или Мадрида, чем этих своих селян-соотечественников, проживающих последние два тысячелетия не далее двух сотен миль от лондонского Сити.

Дом приходского священника находился в полумиле от деревни. Это большое строение, в течение нескольких веков постепенно разраставшееся вокруг огромной кухни, где пол выложен узкой красноватой плиткой, — об этом священник поведает гостям в первый же вечер, взяв медный подсвечник и предупредив, чтобы смотрели под ноги на лестнице, призывая обратить особое внимание на толщину стен, старых балок, идущих по всему потолку, на крутизну ступенек и на чердачные помещения с высокой, как шатер, крышей, под которой вьют гнезда ласточки, а однажды даже жила белая сова. Но ничего особенно красивого и интересного в пристройках, сделанных в разное время разными священниками, не было.

Однако сам дом был окружен садом, которым хозяин весьма гордился. Лужайка перед окнами гостиной представляла собой густой темно-зеленый ковер, не запятнанный ни единым цветком маргаритки, по другую ее сторону две дорожки, обрамленные по краям рабатками из высоких цветов, вели к прелестной зеленой лужайке, по которой преподобный Уиндем Датчет имел обыкновение расхаживать каждое утро в одно и то же время, которое подсказывали ему солнечные часы. Часто его можно было заметить там с книгой в руке, он периодически в нее заглядывал, затем закрывал и произносил конец оды по памяти. Он знал Горация почти наизусть и имел обыкновение связывать очередную прогулку с какими-нибудь определенными одами, которые прилежно повторял, одновременно оглядывая цветник и то и дело останавливаясь, чтобы оборвать засохший или увядший лист или цветок. В дождливые дни, верный своей привычке, в тот же самый час он вставал с кресла и принимался расхаживать по кабинету, останавливаясь, только чтобы поправить какую-нибудь книжку в шкафу или получше расположить на каминной полке два бронзовых распятия, стоявших на пирамидальных подставках из змеевика. Дети его любили, считая его более ученым, чем он был на самом деле, и уважали его привычки. Как человек педантичный, он был наделен в первую очередь такими качествами, как целеустремленность и готовность к самопожертвованию, а вовсе не эрудицией и оригинальностью. Холодными ночами, в дождь и бурю он без лишних слов садился в седло и отправлялся к слабым и больным прихожанам, нуждавшимся в его поддержке, а из-за умения быть пунктуальным в самых скучных делах его часто приглашали в различные комитеты и местные советы; и в данный период жизни (ему минуло шестьдесят восемь лет) его исключительная худоба начинала вызывать сочувственные вздохи у пожилых дам, полагавших, что он слишком изводит себя постоянными разъездами, нет чтобы посидеть в тепле и уюте у камелька. Его старшая дочь Элизабет жила в его доме, вела хозяйство и очень напоминала отца прямотой и чистосердечием, а также педантичностью. Из двоих сыновей один, Эдвард, был агентом по продаже недвижимости, другой, Кристофер, готовился стать юристом. На Рождество, естественно, все они собирались вместе, и в предшествующий месяц приготовления к рождественской неделе занимали довольно много места в умах хозяйки и прислуги, которые с каждым годом имели все больше поводов гордиться обустройством дома по этому случаю. Покойная миссис Датчет оставила полный шкаф превосходного постельного и столового белья, который перешел к Элизабет в девятнадцать лет, после смерти матери, и с тех пор забота о семье легла на плечи старшей дочери. Она разводила симпатичных желтеньких цыплят, немножко рисовала, и несколько розовых кустов в саду были всецело на ее попечении; и за всеми этими заботами — о доме, о цыплятах, о бедных и немощных — ей не оставалось ни одной спокойной минуты. Из всех полезных качеств именно ее «правильность» придавала ей вес в семье. Когда Мэри писала сестре, что пригласила Ральфа Денема погостить у них, она добавила, зная характер Элизабет, что он очень милый, хотя немного странный, и чуть не заморил себя в Лондоне работой. Конечно, Элизабет может подумать, что у них с Ральфом роман, но, разумеется, никто из сестер об этом не станет даже упоминать, разве что какое-нибудь ужасное событие сделает это упоминание неизбежным.