Вирджиния Вулф - Ночь и день

«Что же на самом деле для меня Кэтрин?» — размышлял он. Совершенно ясно, что она самая желанная и удивительная, владычица его маленького мира; кроме того, она яркая личность, можно сказать, вершительница судеб, ее суждения четки и безошибочны, чего ему, при всей его начитанности, не дано. И кроме того, каждый раз, когда она входила в комнату, ему представлялись развевающиеся одежды, белопенное весеннее цветение, лиловые волны моря — все прекрасное и спокойное, и в то же время полное внутренней страсти.

«Если бы она все время грубо вела себя и выставляла меня на посмешище, я бы так ее не любил, — размышлял он. — Я ведь не дурак в конце-то концов. Не мог же я заблуждаться все эти годы. Да, но как она со мной обращается! Значит, — решил он, — мои недостатки настолько смешны и нелепы, что ко мне нельзя относиться иначе. Кэтрин совершенно права. Но на самом деле я всерьез так не думаю и не чувствую, и ей это прекрасно известно. И что я должен в себе изменить? Что сделать, чтобы она прониклась ко мне симпатией?»

В этот момент ему очень захотелось спросить у Кэтрин, что ему сделать, чтобы понравиться ей, но вместо этого утешился тем, что принялся мысленно перебирать все свои достоинства: знаток древнегреческого и латыни, хорошо разбирается в искусстве и литературе, виртуозно владеет стихотворными размерами, родовит, наконец. И в то же время его не покидало ощущение, которое сильно его озадачило и заставляло хранить молчание: уверенность, что он любит Кэтрин так искренне и нежно, как только возможно. И все равно она к нему холодна! Пребывая в некотором замешательстве, он уже не хотел ни о чем таком говорить и с радостью продолжил бы разговор на любую другую тему, если бы Кэтрин ее предложила. Однако она этого не сделала.

Он украдкой посмотрел на нее: вдруг что-нибудь в ее лице подскажет ему, что с ней происходит? Как обычно, она ускорила шаг и теперь шла, чуть опережая его; и все же ему кое-что удалось узнать по ее глазам, хотя она упорно смотрела на вереск, и озабоченности, о которой говорили сдвинутые брови. Но было невыносимо сознавать, что он утратил с ней связь и не имеет ни малейшего представления, о чем она сейчас думает, поэтому он снова, хотя и без особой убедительности, завел речь о своих переживаниях:

— Если у тебя ко мне нет никаких чувств, не лучше ли сказать это мне наедине, а не при всех…

— Боже мой, Уильям, — встрепенулась она, как будто он оторвал ее от важной мысли, — опять ты о чувствах! Может, лучше не сотрясать зря воздух и не тревожиться понапрасну из-за того, что не имеет никакого значения?

— В том-то все и дело! — воскликнул он. — Я как раз и хотел от тебя услышать, что это не имеет значения. Потому что иногда мне кажется, что тебе ни до чего дела нет. Да, я тщеславен, у меня тысяча недостатков, но ты-то знаешь, это не главное, — ты знаешь, как ты мне дорога.

— А если я скажу, что и ты мне по-своему дорог, ты мне поверишь?

— Так скажи это, Кэтрин! Скажи это, чтобы я поверил. Дай мне почувствовать, что я действительно тебе не безразличен!

Но она молчала. Вокруг заросли вереска таяли в сумеречной мгле, горизонт заволокло туманом. Ожидать от нее страстных чувств или определенности — все равно что ждать от этих волглых далей жарких огненных сполохов, а от тусклого небосвода — прозрачной июньской синевы.

Теперь он заговорил о своей любви, и его пылкие признания — этого она при всем своем недоверии не могла отрицать — звучали довольно убедительно, хоть ничуть ее не трогали, и наконец, когда они дошли до старой калитки с тугими заржавелыми петлями и он, по-прежнему продолжая говорить и как бы между делом, резко распахнул ее, надавив плечом, — этот чисто мужской жест поразил ее, хотя обычно она не обращала внимания на то, легко или нет открывать ворота. Конечно, физическая сила ничто в сравнении с силой чувств, но — мелькнула мысль — какая мощь тратится впустую ради нее, и ей вдруг захотелось подчинить себе эту мощь, показавшуюся вдруг странно притягательной.

Может, проще сказать ему правду — что она приняла его предложение в некоем помрачении рассудка? Печально, конечно, но в здравом уме ни о каком замужестве не могло быть и речи. Она вообще не хочет замуж. А хочет уехать далеко-далеко, одна, в край северных бледных пустошей, и заниматься там математикой и астрономией. Двадцати слов хватило бы ей, чтобы объяснить ему что к чему. Но он умолк: он уже сказал ей еще раз, как он любит ее и за что. Набравшись смелости и не отводя глаз от расщепленного молнией ясеня, она заговорила, как будто читала начертанное на корявом стволе:

— Напрасно я согласилась на нашу помолвку. Со мной тебе не будет счастья. Я тебя никогда не любила.

— Но, Кэтрин!.. — воскликнул Родни.

— Никогда, — упрямо повторила она. — Или не так, как должна была. Разве неясно? Я не понимала, что делаю.

— Ты любишь другого? — перебил он ее.

— Вовсе нет.

— Генри? — допытывался он.

— Генри? Вот уж не ожидала, Уильям, что даже ты…

— Но кто-то же есть, — не унимался он. — Ты так изменилась за последние недели. Ты должна быть со мной откровенна, Кэтрин.

— Я и пытаюсь…

— Но тогда почему ты приняла мое предложение? — возмутился он.

И в самом деле, почему? Что было причиной: внезапная тоска, когда жизнь кажется бессмысленной и беспросветной? утрата иллюзии, позволяющей юности парить между небом и землей? отчаянная попытка примириться с реальностью? Кэтрин могла только вспомнить ту минуту, как вспоминаешь о чем-то, что было с тобой во сне, и теперь это казалось ей минутой поражения. Но разве может это быть достаточным объяснением тому, что она сделала? И вместо ответа она лишь печально покачала головой.

— Но ведь ты не дитя и не капризная девица, — не отступал Родни. — Ты бы не согласилась, если бы не любила меня! — вскричал он.

И при мысли о собственной низости — а ведь раньше она об этом предпочитала не думать, подмечая в основном его недостатки, — ее захлестнула волна жгучего стыда. Ведь что такое его недостатки, когда он так беззаветно ей предан? И что такое ее достоинства, если она не может ответить ему взаимностью! Внезапная уверенность, что отсутствие взаимности и есть величайший из грехов, овладела ею безраздельно: теперь ей никогда не смыть этого позорного клейма.

Он взял ее за руку, крепко сжал, и она не могла противостоять его властной силе. Ладно, она подчинится, как, вероятно, подчинились ее мать, и тетушка, и большинство женщин, и все же она знала, что каждый момент этого подчинения его силе будет моментом предательства по отношению к нему.

— Я сказала, что выйду за тебя, но это было ошибкой, — она все же заставила себя произнести эти слова, и ее рука, которую он сжимал, застыла от напряжения: даже такой малый физический знак подчинения был сейчас для нее невыносим, — потому что я не люблю тебя, Уильям. Ты сам это заметил, и все заметили, к чему дальше притворяться? Когда я говорила, что люблю тебя, это было ошибкой. Я знала, что это неправда.