Эдвард Форстер - Комната с видом на Арно

Шарлотта ответила на объятия с нежностью и теплотой. Но поскольку она не была такой уж глупой, то отлично понимала, что Люси ее не любит, хотя и хочет любить. Поэтому через некоторое время она произнесла тоном, полным значения:

— Простишь ли ты меня когда-нибудь, дорогая Люси?

Люси насторожилась, зная по горькому опыту, что Шарлотта имела в виду под прощением.

— Шарлотта, милая, — спросила она. — Разве я должна что-то прощать?

— Очень многое, — ответила мисс Бартлетт. — И я за многое должна просить прощения у самой себя. Я ведь досаждаю тебе на каждом шагу.

— Да нет…

Но мисс Бартлетт уже надела свою любимую маску — маску рано состарившейся мученицы.

— О да! — возразила она. — Я чувствую, что наша совместная поездка оказалась не такой успешной, как я надеялась. Мне нужно было быть предусмотрительнее. Тебе нужен кто-нибудь помоложе и посильнее, кто-нибудь, кто к тебе лучше относится. Я слишком неинтересная и старомодная, способная только упаковывать и распаковывать твои вещи.

— Прошу тебя!..

— Моим единственным утешением является то, что ты нашла людей, более соответствующих твоему вкусу, и могла часто оставлять меня дома. У меня есть собственные примитивные представления о том, как должна вести себя леди, но я надеюсь, я не слишком их тебе навязывала. Ты сама решала, как тебе поступить.

— Ты не должна так говорить, — мягко сказала Люси.

Она все еще придерживалась мысли, что они с Шарлоттой любят друг друга и живут душа в душу. В молчании они продолжали паковать чемоданы.

— Я потерпела неудачу, — проговорила мисс Бартлетт, воюя с ремнями чемодана Люси, вместо того чтобы управляться со своими. — Мне не удалось сделать тебя счастливой, не удалось исполнить обязательства по отношению к твоей матери. Она была так щедра ко мне, и после этой катастрофы я уже не смогу посмотреть ей в глаза.

— Но моя мама все поймет. Это не катастрофа, и в том, что произошло, нет твоей вины.

— Есть, и это — катастрофа. Она никогда не простит меня, и будет права. Например, разве я имела право подружиться с мисс Лэвиш?

— Конечно, имела.

— Но разве я имела право оставить тебя ради нее? Я не только досаждала тебе, я еще и пренебрегла своими обязанностями. И твоя мать увидит это, как только ты обо всем ей расскажешь.

Люси, озабоченная только тем, чтобы исправить создавшееся положение, спросила:

— И ты хочешь, чтобы мама об этом услышала?

— Но ты ведь все ей рассказываешь, не так ли?

— Обычно да.

— Я не имею права подрывать доверие, которое вы питаете друг к другу, — проговорила Шарлотта с чувством. — Для меня это — святое. Если, конечно, ты сама не считаешь, что есть вещи, о которых ей лучше не знать.

Не стоило так унижать девушку.

— В обычных обстоятельствах я бы ей все рассказала, — сказала Люси. — Но если ты согласишься, что мама тебя в чем-то обвиняет, я обещаю, что ничего ей не скажу. Ни ей, ни кому другому — ни слова.

После произнесенного ею обещания длинный разговор неожиданно быстро завершился. Мисс Бартлетт чмокнула Люси в обе щеки, пожелала ей спокойной ночи и отправила спать.

На мгновение то, что беспокоило Люси, отошло на задний план. Джорджа будут считать негодяем, и все в конечном итоге с этим согласятся. Сама Люси ни оправдывала его, ни обвиняла, ибо пока не способна была делать выводы и произносить суждения. В тот момент, когда она была уже готова оценить его поступок, вмешалась мисс Бартлетт, и с тех пор мнение кузины стало доминировать над ее собственным. Мисс Бартлетт всегда была с ней. Вот и сейчас она вздыхает за стенкой, разделяющей их комнаты, — мисс Бартлетт, которая никогда не была ни уступчивой, ни робкой. Она действовала как великий артист: некоторое время, даже целые годы, она вела себя как существо, не стоящее внимания, но в конце концов представила юной девушке полную и убедительную картину мира, в котором нет ни радости, ни любви; где юность, если ее не предупредить, неизбежно будет стремиться к саморазрушению. Стыдливый мир барьеров и преград, которые могут отвратить зло, но добра не принесут — если судить по тем, кто следовал установленным правилам.

Люси страдала от самого большого зла, которое таил в себе этот мир: его искусственные каноны пытались убить ее искренность, ее желание сочувствия и любви. Никогда более она не станет раскрывать свое сердце без предварительного обдумывания последствий, без того, чтобы не принять предупредительных мер. А такая тактика катастрофически сказывается на состоянии души.

Прозвенел дверной колокольчик, и Люси рванулась к окну. Но перед тем как подойти к нему, она засомневалась, потом вернулась и потушила свечу. Таким образом, она видела того, кто стоял внизу, а тот, хоть и смотрел на окно ее комнаты, саму Люси не видел.

Чтобы дойти до своей комнаты, он должен был пройти по коридору. Люси была еще одета. Ей вдруг пришло в голову, что она может выскользнуть в коридор, сказать ему, что уезжает завтра и что их столь необычные отношения заканчиваются.

Остается неясным, смогла бы она так поступить или нет. В самый критический момент дверь мисс Бартлетт отворилась, и раздался ее голос:

— Мистер Эмерсон! Можно вас на два слова в гостиную?

Вскоре Люси вновь услышала их шаги, и мисс Бартлетт сказала:

— Спокойной ночи, мистер Эмерсон.

Единственным ответом ей было его тяжелое усталое дыхание. Дуэнья выполнила свою работу.

Люси не смогла сдержать слез:

— Это неправильно! Нельзя так! Нельзя все решать за меня! О, как я хочу быстрее стать взрослой!

Мисс Бартлетт постучала по стене:

— Немедленно ложись спать, дорогая. Нужно как следует отдохнуть перед дорогой.

Утром они уехали в Рим.

Шторы на французских окнах гостиной в Уинди-Корнер были задернуты, чтобы защитить новый ковер от августовского солнца. Это были тяжелые шторы; они свисали до пола, и свет, проникая сквозь них, становился приглушенным и рассеянным. Поэт, если бы он находился в гостиной, мог бы воскликнуть: «Жизнь, словно витражами крытый купол!» [6] Перси Шелли. Адонис. — или сравнил бы шторы с воротами шлюза, удерживающего могучий поток, струящийся с небес. Снаружи разливалось сияющее море; внутри сияние, хотя и видимое, было ослаблено до меры, сообразной с возможностями человека.

В комнате находились два в высшей степени милых существа. Одно — юноша девятнадцати лет — изучало компактное руководство по анатомии и время от времени бросало взгляд на кость, лежавшую на пианино. Иногда юноша принимался раскачиваться на своем стуле, пыхтеть и стонать, поскольку день был жарким, шрифт в книжке исключительно мелким, а изображенный там человеческий скелет — страшным. Его мать, которая трудилась над письмом, зачитывала пространные фрагменты того, что она уже написала, а в перерывах между письмом и чтением вставала и, подойдя к окну, раздергивала на мгновение шторы, проливая на ковер ручеек солнечного света. Сделав это в очередной раз, она сообщила, что они всё еще находятся там.