Жорж Санд - Франсуа-Подкидыш

Франсуа служил и помогал ей с тем же мужеством и скромностью, как и раньше. Как и в прежнее время, он старался быть с нею как можно больше. Но он не мог с ней разговаривать, как прежде. Рядом с нею всегда он был в смятении. В одно и то же мгновение он становился красным, как огонь, и бледным, как снег, и она считала его больным и брала его за кисть руки, чтобы посмотреть, нет ли у него лихорадки; но он сторонился от нее, будто, дотронувшись, она ему делала больно, а иногда он говорил ей слова упрека, которых она не понимала.

И каждый день это смятение между ними все возрастало. В это время свадебные приготовления Мариеты и Жана Обара были в полном ходу, и назначен был день, в который кончался траур девицы Бланшэ. Мадлена боялась этого дня; она думала, что Франсуа может сойти с ума, и хотела его отослать на некоторое время в Эгюранд, к его прежнему хозяину Жану Верто, чтобы он там развлекся. Но Франсуа не хотел, чтоб Мариета подумала то самое, во что Мадлена продолжала упорно верить. Он не выказывал перед ней никакой грусти. Он дружески болтал с ее женихом, и когда встречался на дорогах с Северой, шутливо и с ней разговаривал, желая показать, что не боится ее. Когда наступил день свадьбы, он захотел на ней присутствовать; и так как он в самом деле был рад, что эта девочка покидает дом и освобождает Мадлену от своей плохой дружбы, то никому и в голову не пришло, чтобы он был когда-нибудь в нее влюблен. Даже Мадлена начинала видеть правду, или, по крайней мере, думала, что он утешился. Она приняла прощание Мариеты с обычной своей добротой; но так как эта юница сохранила против нее зуб из-за подкидыша, то она прекрасно увидела, что та ее покинула без сожаления и доброго чувства. Привычная к горю, добрая Мадлена заплакала от ее злобы и помолилась за нее богу.

И, когда прошла неделя, Франсуа ей внезапно сказал, что у него были дела в Эгюранде и что он уходит туда на пять или шесть дней; она этому не удивилась и даже обрадовалась, думая, что эта перемена принесет пользу его здоровью, так как она считала его больным из-за того, что он чересчур подавлял свое горе.

Что же касается до Франсуа, то эта боль его, от которой он, казалось, отделался, увеличивалась с каждым днем в его сердце. Он не мог думать ни о чем другом, и спал ли он, бодрствовал ли, был ли далеко или близко, Мадлена всегда была в его крови и перед его глазами. Правда, вся его жизнь прошла в том, что он любил ее и думал о ней. Но до последнего времени дума эта была для него удовольствием и утешением; теперь же внезапно стала она его несчастием и смятением. Пока он довольствовался тем, что был ее сыном и другом, он ничего не желал лучшего на земле. Но любовь переменила его мысли, и он стал несчастлив, как камень. Он воображал, что она никогда не сможет перемениться, подобно тому, как переменился он. Он упрекал себя за то, что был чересчур молод, за то, что она знала его чересчур несчастным и слишком ребенком, за то, что он принес этой бедной женщине слишком много горя и неприятностей, и что он для нее — предмет вовсе не гордости, а всего лишь заботы и сострадания. Наконец, она представлялась ему такою красивой и привлекательной, такою достойной любви и желанной, и была настолько выше его, что, когда она говорила, будто она была уже за пределами возраста и красоты, то она, как он думал, нарочно такою себя выставляла, чтобы помешать ему домогаться ее.

Однако, Севера и Мариета со своей кликой начали громко поносить ее из-за него, и он очень боялся, что огласка дойдет до ушей Мадлены и так досадит ей, что она захочет, чтобы он покинул ее. Он говорил себе, что она чересчур добра, чтобы его об этом просить, но что она будет опять страдать из-за него, как когда-то страдала, и он надумал пойти посоветоваться об этом с господином кюрэ из Эгюранда, которого он признавал за человека справедливого и боящегося бога.

Он отправился к нему, но его не застал. Кюрэ уехал навестить своего епископа, и Франсуа пошел переночевать на мельницу Жана Верто и согласился остаться там на два или три дня, в ожидании, когда господин кюрэ вернется.

Он нашел своего славного хозяина таким же порядочным человеком и хорошим другом, каким его оставил, дочь же его Жанета собиралась замуж за хорошего человека и брала его скорее по рассудку, чем по увлечению, но имела к нему, по счастию, больше уважения, чем отвращения. Поэтому Франсуа стало с ней легче, чем раньше; и так как следующий день был воскресный, он долго беседовал с нею и доверил ей все беды от которых имел удовольствие спасти мадам Бланшэ.

И так мало-по-малу Жанета, которая была довольно проницательна, поняла, что дружба эта была сильнее, чем он об этом говорил. И внезапно она взяла его за руку и сказала ему:

— Франсуа, вы не должны больше ничего от меня скрывать. Теперь я благоразумна, и вы видите, что я не стыжусь вам сказать, что думала о вас больше, нежели вы обо мне. Вы это знали, но на это мне не ответили. Вы не захотели меня обмануть, и выгода не заставила вас сделать то, что многие другие сделали бы на вашем месте. За это-то поведение ваше и за верность вашу женщине, которую вы любили больше всего, я вас уважаю; и вместо того, чтобы отречься от того, что я чувствовала к вам, я рада это вспомнить. Я рассчитываю, что вы меня будете уважать больше, потому что я вам это говорю, и что вы справедливо сознаете, что у меня не было ни досады на ваше благоразумие, ни злопамятства. Я хочу вам дать этому еще большее доказательство, и вот как я это понимаю. Вы любите Мадлену Бланшэ не просто как мать, но как женщину, которая молода и приятна, и мужем которой вы хотели бы быть.

— О, — сказал Франсуа, краснея, как девушка, — я люблю ее как свою мать, и сердце мое исполнено уважением.

— Я в этом не сомневаюсь, — возразила Жанета, — но вы ее любите двояко, так как ваше лицо говорит одно, а ваши слова другое. И вот, Франсуа, вы не смеете ей сказать — ей, того, в чем не решаетесь и мне признаться, и вы не знаете, может ли она отвечать вашей двоякой любви.

Жанета Верто говорила с такой теплотой, с таким умом и стояла перед Франсуа с видом такой настоящей дружбы, что у него не хватало духа солгать, и, пожав ей руку, он сказал, что смотрел на нее, как на сестру, и что она была единственным человеком на свете, которому у него хватило мужества приоткрыть свою тайну.

Тогда Жанета задала ему несколько вопросов, и он ответил на них со всею искренностью и уверенностью. И она ему сказала:

— Друг мой Франсуа, теперь я все понимаю. Я, конечно, не могу знать, как думает об этом Мадлена Бланшэ, но прекрасно вижу, что вы могли бы пробыть с ней десять лет и не имели бы смелости сказать ей о своем горе. Ну, что же, я разузнаю за вас и потом вам скажу. Мы отправимся завтра, мой отец, вы и я, будто хотим познакомиться и дружески побывать у той достойной особы, которая воспитала нашего друга Франсуа; вы прогуляетесь с моим отцом по поместью, как бы желая посоветоваться с ним, а я в это время поговорю с Мадленой. Я буду очень осторожна и выскажу вашу мысль лишь после того, как она мне доверит свою.