Гюстав Флобер - Госпожа Бовари

Старик Руо был не прочь стряхнуть с шеи заботу о дочери, которая была ему плохою помощницей в хозяйстве. В душе он оправдывал ее, находя, что это дело не по такой умнице, как его дочь, — проклятое дело, так как из сельских хозяев еще ни один не сделался миллионером. Сам он не только не богател, но еще ежегодно терпел убытки: торговать, правда, был он мастер и находил особенное удовольствие в хитростях ремесла; зато земледелец и хозяин был плохой. Расхаживал, заложив руки в карманы, не рассчитывал издержек на жизнь, не отказывал себе ни в чем: любил хорошо есть, мягко спать, жить в тепле. Ему нужны были крепкий сидр, кровавый ростбиф, подолгу сбивавшийся кофе с ромом. Обедал он один, на кухне, близ огня, за столиком, который ему приносили уже накрытым, как в театре.

Заметив, что у Шарля разгорались щеки в присутствии его дочери, что означало, что, того и гляди, он попросит ее руки, старик заранее обо всем поразмыслил. Правда, он находил Шарля немного «легковесным»: не такого себе зятя он бы желал; зато лекарь слыл человеком добропорядочным, бережливым, знающим свое дело, и нельзя было ожидать, что он станет торговаться о приданом. А так как дяде Руо приходилось продать двадцать два акра своей земли и заплатить долги каменщику и шорнику, да еще предстояло ставить новый вал в давильне, то он сказал себе:

— Коли попросит ее руки — куда ни шло, отдам!

К празднику Михаила Архангела Шарль приехал в Берто погостить дня на три. Уж и последний день прошел, как и первые; с часа на час он все откладывал объяснение. Старик пошел его провожать; шли они по выбитой дороге, собирались уже проститься; наступала решительная минута. Шарль дал себе сроку до угла изгороди и, когда завернули, наконец пробормотал:

— Дядя Руо, мне хотелось бы вам кое-что сказать.

Остановились. Шарль молчал.

— Ну говорите же, что вы там хотели! Неужто я и сам не знаю, в чем ваше дело? — сказал Руо, посмеиваясь.

— Дядя Руо… дядя Руо… — бормотал Шарль.

— Что ж, я с своей стороны весьма рад, — продолжал фермер. — Девочка, конечно, со мной не заспорит, а все же, знаете, надо и ее спросить. Идите-ка себе домой; и я тоже. Коли она согласна, то — слушайте хорошенько — вам не следует возвращаться к нам, чтобы не будоражить народ, да к тому же и она взволнуется. Но чтобы вы не мучились, я откину ставень у окна настежь, распахну его до стены: издали увидите, стоит только перегнуться через изгородь.

Он ушел.

Шарль привязал лошадь к дереву, побежал в кусты: стал ждать. Прошло полчаса, потом он насчитал еще девятнадцать минут по своим часам. Вдруг раздался удар об стену; ставня распахнулась, и задвижка еще дрожала.

На другой день, в девять часов, он был уже на ферме. Когда он вошел, Эмма покраснела, стараясь для приличия засмеяться. Старик Руо обнял будущего зятя. Заговорили о денежных делах; времени было, впрочем, довольно, так как благопристойность требовала отложить свадьбу до конца траура по первой жене, то есть до весны будущего года.

Зима прошла в этом ожидании. Барышня Руо занялась приданым. Часть его была заказана в Руане; и еще она сама нашила себе рубашек и ночных чепчиков по модным журналам, которые брала на подержание. Когда на ферму приезжал Шарль, говорили о приготовлениях к торжеству, обсуждали, в какой комнате накрыть свадебный стол, мечтали, сколько будет блюд и что подадут для начала.

Эмма, напротив, желала бы венчаться в полночь, при факелах; но дяде Руо эта затея была совершенно непонятна. Итак, свадьбу сыграли честь честью: присутствовало на ней сорок три человека гостей; за столом сидели шестнадцать часов; празднество возобновилось на другой день и продолжалось еще несколько дней сряду.

Гости съехались спозаранку в разнообразных экипажах — в одноколках, таратайках, старых тарантасах без откидного верха, в рыдванах с кожаными занавесками; а парни из соседних деревень — в телегах, на которых они стояли рядом, держась руками за края, чтобы не упасть, пуская лошадей рысью и выдерживая жестокую тряску. Некоторые прибыли из мест, отстоящих на десяток верст, — из Годервиля, из Норманвиля и из Кани. Созваны были все родственники жениха и невесты; с друзьями, с которыми вышла ссора, возобновлены связи; знакомым, давно потерянным из виду, посланы письменные приглашения.

Время от времени за изгородью слышалось щелканье бича; затворы раздвигались: на двор въезжала повозка. Подкатив к нижней ступеньке крыльца, она круто останавливалась: из нее, справа и слева, выбирался народ, потирая колени и разминая плечи. Женщины были в чепцах, в платьях городского покроя, при часах на золотых цепочках, в пелеринах со скрещенными у пояса концами или в цветных косынках, приколотых на спине булавкой и обнажавших сзади шею. Подростки, одетые как их папаши, чувствовали себя, казалось, неловко в своих новеньких фраках (в тот день многие из них впервые в своей жизни обновили сапоги); а рядом с ними, затаив дыхание, в белом платье, сшитом ко дню первого причастия и ныне удлиненном, конфузилась четырнадцати- или шестнадцатилетняя девица, без сомнения их кузина или старшая сестра, краснолицая, оторопелая, с жирными от розовой помады волосами и очень боящаяся запачкать свои перчатки. Так как не хватало конюхов, чтобы распрячь все повозки, то владельцы их, засучив рукава, принимались за дело сами. Сообразно различию общественного положения, они были одеты во фраки, в сюртуки, в пиджаки, в куртки: добротные фраки, пользовавшиеся уважением всей семьи и вынимавшиеся из шкафа только в торжественных случаях; сюртуки с длинными полами, развеваемыми ветром, с цилиндрическими воротниками, с широкими, как мешки, карманами; пиджаки из толстого сукна, обычно сопровождаемые фуражкой с медным ободком на козырьке; полуфраки с двумя пуговицами на спине, посаженными рядом, словно пара глаз, и фалды которых казались обрубленными топором плотника. Некоторые из гостей (но эти люди сидели уже, разумеется, на нижнем конце стола) были в парадных блузах, то есть блузах с отложными воротниками, с мелкими складочками на спине и низко подпоясанные матерчатым поясом.

А крахмальные сорочки на груди надувались, как латы! Все мужские головы были только что острижены, уши оттопыривались, подбородки были гладко выбриты; иные встали до зари и, бреясь в темноте, понаделали себе шрамов в виде диагонали под носом и на щеках или ссадин на коже величиною с трехфранковую монету, покрасневших дорогой на ветру, отчего все эти белые, толстые, расцветшие радостью лица были испещрены розовыми пятнами, словно жилками мрамора.

Так как мэрия находилась всего в полуверсте от фермы, туда отправились пешком и пешком вернулись домой по окончании обряда в церкви. Шествие, сначала сплошною цветною лентой извивавшееся по полям вдоль узкой межи между зелеными хлебами, вскоре растянулось и разбилось на отдельные замешкавшиеся за разговором кучки людей. Музыкант шел впереди со скрипкой, разукрашенной пестрыми бантами; за ним следовали новобрачные, родители, знакомые вперемешку, а позади, отставая, шли дети, срывали, забавляясь, колосья овса, втихомолку шалили. Платье Эммы, слишком длинное, волочилось по земле; порой она останавливалась, приподымая его, и тонкими пальчиками в перчатках отряхала с подола сухие былинки и колючки репейника, между тем как Шарль, опустив руки, ждал, пока она кончит. Дядя Руо, в новом цилиндре и во фраке, обшлага которого покрывали ему руки до ногтей, вел под руку госпожу Бовари-мать. Что касается Бовари-отца, презиравшего, в сущности, весь этот люд и явившегося запросто в однобортном сюртуке военного покроя, — он отпускал рискованные любезности молодой белокурой крестьянке, которая приседала, краснела и не знала, что отвечать. Остальные гости толковали о делах или подталкивали друг друга в спину, заранее подбодряясь к разгулью. Прислушавшись, все время можно было различить гудение и треньканье скрипки, продолжавшей играть среди полей. Когда скрипач замечал, что гости далеко отстали, он останавливался, переводил дух, долго натирал смычок канифолью, чтобы струны визжали громче, потом трогался дальше, то поднимая, то опуская ручку своей скрипки, в такт шагал; пиликанье скрипицы уже издали спугивало птичек.