Жюльен Грин - Обломки

«Хоть бы она его порвала», — подумала Элиана, оставшись одна.

***

Держа ладонь на ручке двери, Элиана прислушивалась к доносившимся в ее комнату звукам и простояла так несколько минут, решив выйти в гостиную, только когда мадемуазель Морозо отправится на почту. Конечно, с ее стороны непростительная слабость — увидеться с Филиппом, но ведь это прощальная встреча. Когда он прочтет четыре страницы намеков и вероломства, он еще подумает, прежде чем снова явиться сюда в «Каштановую рощу».

Рыдание сотрясло ее тело, но она быстро овладела собой. Письмо теперь представлялось ей неким живым существом, наделенным собственной волей, отныне независимым от нее и действующим самостоятельно, быстро и решительно. Вовсе не мадемуазель де Морозо ходит там наверху по своей спальне, а некое загадочное существо, которое породила сама Элиана, набросав сотню слов на листках записной книжки, через минуту оно уже будет в пути; ему не терпится выполнить свой долг и влить свой яд, оно проскользнет в спальню Филиппа и будет там ждать его возвращения, дабы болтливо пересказать ее длинное послание, сеющее раздор, слова ее западут в голову этого человека, открытого любым подозрениям, мало того, дадут доказательства неверности жены. Выполнив свою миссию, послание останется как свидетель, которому время от времени чинят допрос и он охотно повторяет свои показания.

Когда входная дверь хлопнула, Элиане захотелось броситься за мадемуазель Морозо. Но чтобы перехватить письмо, пришлось бы подняться по лестнице, пересечь салон, служивший прихожей, и встретиться с Филиппом. Поступить так она была не в силах, зато от этой мысли стало легче на душе, и Элиана вышла из своего номера уже почти успокоившаяся.

***

Филипп смотрел в окно и, услышав шаги Элианы, круто повернулся. С наигранной естественностью он шагнул навстречу неподвижно стоявшей в дверях свояченице.

— Элиана! Надеюсь, ты не в претензии, что я нарушил твое уединение?

Слова эти, произнесенные светским тоном, заледенили сердце Элианы; она улыбнулась вместо ответа и присела на край кушетки.

— Даже не поцеловала, — продолжал он, твердо решив не замечать ее волнения, неприятно на него подействовавшего.

Согнув свой высокий стан, он коснулся губами щеки несчастной Элианы. Она прерывисто вздохнула, хотела было заговорить, да не нашла слов. Безопаснее всего было смотреть на ботинки Филиппа, потому что иначе она не выдержит его взгляда, снова расплачется в его присутствии.

— Кто бы мог подумать, что мы встретимся в такой обстановке? — наконец выдавила она.

Ей казалось, что они увиделись после долгой разлуки.

— А как Анриетта?

— Должно быть, хорошо. Ты же знаешь, мы теперь совсем не видимся.

Элиана невольно вздрогнула. И верно ведь, теперь они не видятся. Чего ради вступать в брак, если никогда не видеться? Сколько счастья потеряно, сколько его растрачено впустую! Она так углубилась в свои мысли, что почти не слушала Филиппа, продолжавшего ровным голосом:

— Впрочем, ты сама ее позавчера видела. А сегодня она не завтракала. По-моему, у нее болит голова.

С уважительной медленностью он стянул светло-серые перчатки и обвел любопытным взглядом лиловые обои — сырость проступала на них разводами в виде коричневых папоротников. Два выкрашенных в белое кресла стояли наискосок по обе стороны камина. Филипп наметил одно, критически осмотрел кретоновую обивку и не без колебания сел.

— Хорошо тебе здесь?

— Неплохо, Филипп.

Гораздо проще было болтать о разных пустяках, тем более раз сам он этого хочет.

— Неплохо, — повторила она. — Пансион держит одна американка, вернее, она из Южной Америки, очень милая, очень любезная особа.

— Это она мне дверь открыла? Вот такие черные глаза и нос длинный-длинный, да?

— Она.

— Увидела меня и застыла, стоит с открытым ртом, Я чуть, в лицо ей не расхохотался.

— А?

— Что ты так смотришь? Может, у меня ботинки грязные.

— Ну что ты! Ты ведь у нас такой аккуратный.

— А что скажешь о моем новом пальто? В талии не обужено, а?

— Ты что, смеешься! При такой фигуре, как у тебя, просто грешно носить мешок какой-то.

Филипп поднялся и сделал вид, что не расслышал комплимента; произнесенного виноватым тоном. После короткого колебания он начал с видом человека, решившегося на все.

— Элиана, — проговорил он, встав во весь рост перед свояченицей, — я хочу задать тебе один вопрос, очень серьезный вопрос. Можешь ответить мне совершенно искренне?

Она стиснула руки и, хотя сердце учащенно забилось, постаралась придать себе спокойный вид.

— Искренне? Разумеется, Филипп. А в чем, в сущности, дело?

Он отступил на несколько шагов, впился в нее взглядом гипнотизера.

— Слушай, когда я тебе задам вопрос, отвечай сразу же, не думая.

— Пожалуйста. Если только это в моих силах. Надеюсь, ничего страшного нет?

— Страшного нет. Но дело очень, очень важное.

— Говори, говори скорее, Филипп. Ты меня просто пугаешь.

— Элиана, я потолстел, да?

От изумления она даже рот раскрыла, но не смогла произнести ни слова.

— Вот видишь, — печально проговорил Филипп, — ты не можешь ответить сразу. Значит, я действительно потолстел. Этого-то я и боялся, этого-то и ждал…

— Да нет же, — пробормотала она.

— Нет, нет, не успокаивай меня, пожалуйста. Самые чувствительные весы не могли мне столько сказать, как кто твое замешательство. Конечно, не то чтобы я каждый день прибавлял в весе, но в общем-то процесс неумолимый.

— Уверяю тебя…

Он протянул к ней руку, разочарованно улыбнувшись.

— Нет, нет, ты, Элиана, слишком добра, ты скрываешь правду, чтобы не причинить мне боли, но взгляд у тебя достаточно красноречивый. Вот сейчас я шел сюда и заглянул в гомеопатическую аптеку, куда я иногда захожу. Там есть весы, первоклассные. И я взвесился.

Для вящего эффекта он выдержал паузу.

— И что? — спросила она как во сне.

— Семьдесят три кило четыреста. Нет, нет, но ты только пойми, я… я толстею… слишком это несправедливо. Почти ничего не ем, за едой ничего не пью, утром и вечером специальная гимнастика… Да что это с тобой?

— Ничего…

У нее кружилась голова. Ей чудилось, будто она воочию видит все эти гимнастические упражнения, видит смуглое тело Филиппа, распростертое на шерстяном берберском ковре. Но особенно ее мучило то, что вот уже в течение нескольких месяцев она никак не могла отогнать вполне определенной картины и чувствовала, что становится даже смешной. «Но почему бы и нет?» — надрывался в крике какой-то голос в глубине души. Она отдавалась на волю этих дремотных грез, а потом, внезапно увидев свое отражение в стекле витрины, где-нибудь на углу улицы, в ужасе отступала, спохватывалась, убегала. И сейчас при мысли, что Филипп догадается, что с ней происходит, кровь бросилась ей в лицо.